«Die vollkommenste Stimmung»: Новалис о целях и методах философствования

Раздел: История журналистики

В отличие от многих выдающихся философов XVII и XVIIIстолетия, Новалис не был озабочен поиском объективной «истины». Скорее, философия служила ему средством достичь «совершенного расположения духа», которое мы можем в общих чертах реконструировать, опираясь на его многозначные и лишь изредка рубрицированные записи. В статье рассматриваются существенные характеристики этого эталонного состояния, а именно: разнообразие внутреннего мира, связность, пластичность и продуктивность духа, неослабное самосознание, сбалансированность организма. Также уделено внимание методам, которые использует Новалис, чтобы приблизиться к заветной цели. Особо подчеркиваются новые, романтические черты в мышлении Новалиса, не свойственные философской традиции Просвещения.

С философским наследием Новалиса, одного из самых фунда­ментальных, разносторонних и продуктивных - в исторической перспективе - мыслителей европейского романтизма, российский массовый читатель по-настоящему познакомился относительно недавно: первый репрезентативный сборник его заметок на рус­ском языке издан был три года назад¹ (к слову, полный перевод «Всеобщего черновика» на английский вышел немногим раньше, в 2007 году², с характерным заголовком вступительной статьи: «Неизвестный Новалис»). Если в Германии научный интерес к фи­лософским штудиям Гарденберга рос, начиная с семидесятых го­дов прошлого века, можно сказать, в геометрической прогрессии, то в отечественной критике до сих пор наблюдается дефицит ана­литических и обзорных работ, посвященных целям и методам его философии³. Не претендуя на полноту картины, хотелось бы оха­рактеризовать в настоящей статье то состояние духа, к которому, по мысли Новалиса, приближают искателя занятия философией⁴. Попутно речь зайдет и о методических установках Новалиса. В обоих случаях мне представляется важным акцентировать те ас­пекты, в которых философ-романтик отклоняется от классиче­ской традиции.

Философы Нового времени, чьи труды послужили питательной почвой для молодого Гарденберга - прежде всего, Спиноза, Лейб­ниц, Гемстергейс, Кант, и даже Фихте, - полагали целью филосо­фии поиск объективной, непреложной основы достоверного зна­ния о человеке и мире. Сравнительно с ними⁵, Новалис возвращается к традиционному, по сути античному, пониманию философии, от которого отдалился Запад и которое долгое время бытовало на Востоке⁶. В его глазах, познавательные акты вливают­ся в «философию жизни», в «науку об искусстве жить» (Lebenskunstlehre T24, тж. B5)⁷, соответственно, жизнь для Новалиса - это «реальная (т. е. воплощенная. - Б.М.) философия», а философия - это «живая теория жизни» (L19). Последняя не ограничена умоз­рительным объективированным «знанием». Смысл и назначение философии Новалис видит, по аналогии с поэзией, в достижении и поддержании «трансцендентального здоровья»: на определенной стадии развития духа «каждый станет сам себе врачом» (247). Вопрос о том, насколько мыслительные процессы соотносятся с «объективной реальностью», для Новалиса вторичен: о качестве «философствования» он судит, прежде всего, по его субъективному терапевтическому эффекту, трактованному в медицинских ка­тегориях: к примеру, размышление возбуждает интеллект и, следо­вательно, «относится к разряду антиастенических средств» (211), а рассеяние, напротив, успокаивает и потому «бывает полезным при случаях стении» (T93). Иными словами, Новалис интериоризировал смысл познавательного процесса: теперь его результаты не требуют сверки с чем-либо, внеположенным сознанию. Правда самодостаточна, заявляет он в «Цветочной пыльце» (В8), единст­венным критерием истинности теперь становится самоощущение субъекта. Если идея, или методика, или, наконец, философская система привела исследователя в «подобающее расположение духа» (rechte Stimmung, Т77), значит, она успешно прошла вери­фикацию.

Какие возможности заключает в себе «трансцендентальное здо­ровье» («совершенная конституция», «совершенное расположение духа»)? Главным образом, Новалис описывает его как состояние абсолютной субъектности, когда «мысли претворяются в законы, мечты воплощаются» (B22), когда, в отсутствии препон (wenn das Hindernis gehoben wird), все «удается само собой» (T77), когда чело­век сделался «всемогущим» и способен «полностью реализовывать свою волю» (256). Сразу хотелось бы предупредить возможные ошибки в истолковании этой программы. Неограниченные воз­можности, которыми Новалис наделял человеческий дух, более чем на столетие закрепили за Гарденбергом славу экстатичного ви­зионера⁸. В европейской критике этот стереотип впервые пошат­нулся лишь в двадцатые годы прошлого века, благодаря исследо­ваниям Вальтера Беньямина, Кэте Гамбургер, Рихарда Самуэля⁹. Для читательской же публики, особенно за пределами Германии, Новалис до последнего времени оставался прекраснодушным меч­тателем, певцом «голубого цветка». Действительно, при желании в эскизах «магического идеализма» можно найти немало деклара­ций, которые этот миф, казалось бы, оправдывают. «Каким я по­лагаю объект, таков он и есть для меня» (Р167), «Каждое слово - это изреченное заклинание. Какой дух воззвал - такой и явился» (L6), «Все превратности нашей жизни суть материалы, из которых мы вольны делать все, что пожелаем» (B66), «Человек должен по­виноваться лишь собственным законам» (PA64), «Мир - это уни­версальный троп духа» (Т30), «Явления - это дифференциалы идей» (309) - подобными формулами постулируется всемогущест­во сознания и бессилие внешнего мира. Рассматривая их вне кон­текста, легко заподозрить молодого философа в том, что он выда­вал желаемое за действительное.

Между тем Новалис не объявлял всемогущество индивидуаль­ной воли данностью - он говорит лишь о потенциальных возмож­ностях человеческого духа, который веками оставался косным, вя­лым (248) и проявлял себя до сей поры разве что спорадически (B38). Едва ли не в каждой формуле Новалис, наряду с императи­вом, оговаривает необходимое условие действенности. В его глазах «постулировать», «заклинать», «именовать» и даже «верить» и «же­лать» - это не самоочевидные акты, а процедуры, которые требу­ют определенного навыка¹⁰. Так, разлад между желаемым и «действительным» может быть вызван дефектами самого воления - например, в случае, когда человек обманывался насчет сво­их подлинных запросов (P124); сходным образом обстоит дело и с убеждениями: «Многие полагают, что убеждены в чем-либо, не бу­дучи таковыми» (P106). Смысл известного афоризма «одна лишь слабость наших органов не позволяет нам узреть себя в сказочном мире» (P182) не сводится к тому, что мир воистину чудесен, - ско­рее, Новалис констатирует, что для исполнения желаний необхо­димо развить до известных пределов сам человеческий организм. Вновь и вновь он напоминает нам о целенаправленной внутрен­ней работе, которая активизирует потенциал, заложенный в нас природой: «стать человеком - искусство» (Р153), - в противном случае, без методичного самосовершенствования, мы остались бы «божественными зародышами» (P115)¹¹.

Вероятно, «визионерский» миф о Новалисе долгое время не выветривался оттого, что исследователи вплоть до конца прошло­го века не проявляли особого интереса к методическим, инстру­ментальным аспектам его философии. При этом сам он всегда ста­вил методику выше объективированного «результата». По мысли Новалиса, наибольший интерес для зрелого сознания представля­ет «метод - ход работы - процесс». Даже в случае, если результат «оказался убогим», «разработка» занимает его больше, чем «изо­бретательство» (P64), в поэтической форме та же идея выражена в эпиграфе к «Цветочной пыльце». Подлинно художественным он называет такой процесс, в котором «средство поставлено во главу угла, а результат вторичен» (P170)¹². Неудивительно, что своего ближайшего предшественника и учителя, Фихте, Новалис ценит не только за содержательную новизну «наукоучения», но и за методику¹³: Фихте продемонстрировал новаторский способ мышле­ния, и хотя сам он, как все первопроходцы, не владеет собствен­ным открытием в совершенстве, его последователи со временем научатся мастерски «фихтезировать» (L11). Когда Новалис сводит философию к «философствованию» (L22) или, в знаменитом «Мо­нологе», призывает нас меньше думать о трансляции заготовлен­ных «смыслов» и подчиниться речевой стихии, - он возвышает не процесс как таковой, но именно метод, который ученик осваивает на протяжении процесса. Отсюда - особый интерес автора «Мо­нолога» к «аппликатуре» (т. е. порядку расположения и чередова­ния элементов) и «такту» в речи, наметившийся уже в «Цветочной пыльце» (B7). Вполне закономерно, что Новалис объявляет фило­софию «искусством» (234), призванным «генерировать мысли со­гласно правилам» (P147).

Если труд философа состоит в непрерывном самосовершенст­вовании, то и познавательный процесс рассматривается прежде всего как тренировка, формирующая разнообразные навыки. (От­тачивать их - это знает и художник, и ремесленник, и атлет - можно до бесконечности.) Все прочие локальные достижения, ре­зультаты, выводы, с точки зрения Новалиса, вторичны, ибо концентрация внимания на «выводах» поневоле отвлекает учени­ка от процедуры, с ее регулярным «ритмом, метром, тактом» (Т89). Подобно тому, как неопытный спортсмен в погоне за рекордами сбивает дыхание, - так и в философии кристаллизация выводов подчас вредит учебному процессу. По Новалису, «те, кто действи­тельно любит размышлять, а не просто выстраивать ту или иную мысль, будут совершенствоваться». У других же наклонность к размышлению «весьма часто ослабевает. после выведения систе­мы, которая требовалась им для того лишь, чтобы впредь освобо­дить себя от напряженных раздумий» (392). Поэтому, говоря о со­ставляющих «трансцендентального здоровья», нельзя будет не упомянуть и о методических принципах философа, для которого методика значила не меньше, чем целеполагание.

В описаниях «совершенной конституции», оптимального «на­строения», «трансцендентального здоровья» у Новалиса повторя­ются в различных сочетаниях несколько основополагающих ха­рактеристик. Все они, разумеется, связаны между собой, однако задача данной статьи ограничивается тем, чтобы выделить из мно­гочисленных, в основном не рубрицированных, «фрагментов» и развернуто отобразить устойчивые компоненты, из которых в дальнейшем (уже за рамками настоящей статьи) может быть вос­создана целостная картина. (1) Итак, «совершенное настроение», прежде всего, характеризуется внутренним разнообразием, «полно­той» сил, потенциальных возможностей, «идей»; на широкий вну­тренний диапазон и разность (дифференциацию) слагаемых ука­зывают, в частности, любимые Новалисом определения vielfaeltig, mannigfaltig, gemischt, bunt, unterschiedlichst. (2) Разнородные части­цы пронизаны множественными и разнообразными связями, кото­рые, собственно, и делают душу «органичной» (P71). (3) В связной системе возрастает мобильность - способность без напряжения переходить из одной формы в другую, перестраиваться, перево­площаться. (4) В любых обстоятельствах, даже в момент трансфор­мации, философ не утрачивает сознательного самоконтроля над своим организмом. (5) Он всегда преисполнен действенной энер­гии, производительной силы, без труда «оживляет» сам себя и ани­мирует окружающую среду. (6) Наконец, «совершенная конститу­ция» поддерживает баланс сил в организме, не допуская болезней, т.е. опасных диспропорций. Ниже эти целевые установки будут рассмотрены более подробно.

(1) Характерной приметой «гения», неотъемлемым признаком «совершенного», «высшего» состояния Новалис объявляет «пол­ноту» - возможностей (B54), сил (К17), мыслительных структур: «в совершенном расположении духа все идеи присутствуют однов­ременно» (Т77). Это же требование он применяет и к отдельным слагаемым целого: так, каждая «идея», в свою очередь, «тем осно­вательней и индивидуальней, чем более разнообразные мысли, миры, эмоции скрещиваются, соприкасаются в ней» (T82). Под­питывать внутреннее разнообразие позволила бы «всеядность» философа, и, следовательно, универсальность познаваемого мате­риала. Безусловно, этим задачам отвечал равномерный интерес Новалиса к широчайшему спектру наук. Заслуживает восхищения беспристрастность философа, который, вопреки ложному пред­ставлению о романтиках, не абсолютизировал предмет, язык и ме­тод гуманитарных наук в ущерб точным и естественным. Напро­тив, во многих случаях именно математический или естественнонаучный (медицинская психология, химия и минера­логия) дискурс и инструментарий позволяли ему выразить «идею» оптимальным образом. В общем правиле, Новалис отказывается ранжировать объекты или предметные области познания: стиму­лятором (“Incitament”) и материалом для познавательного процес­са может послужить любой случайный раздражитель. Как гласит один из самых известных афоризмов «Цветочной пыльцы», «все превратности нашей жизни - материал, из которого мы вольны лепить, что пожелаем. (...) Всякое знакомство, всякое происшест­вие для человека, чей дух вполне развился, явилось бы начальным звеном бесконечной последовательности, зачином бесконечного романа» (B66). Отступая от философской традиции Ренессанса и Нового времени, Новалис не считает нужным фаворизировать «возвышенное» - экстраординарное в барочном смысле или образцовое в классицистическом¹⁴. В его «фрагментах» мы наблю­даем последовательную эвристическую реабилитацию заурядного, повседневного, рутинного, массового, самоочевидного, ведь «выс­шее - самое понятное, самое близкое, самое насущное» (B11). Эта перемена отразилась в проекте «заметок о повседневной жизни» (T8), в повышенном внимании к рутинной, доходящей до автома­тизма трудовой деятельности (579, Т91). Если в эпоху барокко и классицизма по преимуществу ценились сложно - искусно - организованные и масштабные объекты, то для романтиков общепринятость, универсальность объекта является достаточной при­чиной для его изучения. Быть может, не случайно один из самых любимых терминов немецкой философии начала XIX в. - allge- mein - восходит к общеупотребительному gemein - обыденному, простонародному, заурядному.

(2) К стремлению накапливать «знания» (т. е. умозрительный, уже абстрагированный чужой опыт) Новалис относится скептиче­ски. Для него было очевидно, что «не знание делает нас счастли­выми, а его качество - его субъективная характеристика» (689), и Гиацинт, герой известной сказки из «Учеников в Саисе», не без оснований швырнул книгу в огонь. Под «качеством», «субъектив­ной характеристикой» Гарденберг подразумевал степень усвоения философом чуждого материала, причем усвоение (Zueignung) здесь трактуется в буквальном, химико-биологическом смысле: «претворение чужого в свое» - это «ассимиляция», «абсорбция» (468). Инородный материал необходимо расщепить, переварить, подобно пище, чтобы он катализировал новые реакции. «Что мо­жет смыслить человек в материях, зародыш которых он не носит в себе? - вопрошает Новалис. - То, что я намерен постигнуть, должно органически прорасти во мне; а номинальный предмет моего обучения - это всего лишь пища, стимулятор для организ­ма» (B18). Итак, первоочередная задача философа - переплавить «чужое» в «свое», связав его разнообразными нитями с индивиду­альным опытом. По этой причине «великим преимуществом» обладает, несмотря на пробелы в образовании, «автодидакт» - са­моучка, который до всего доходит своим умом: всякое новое зна­ние вплетается у него в наличную систему координат и образует в ней новые сочетания (239).

Претворять «иное» в «свое» помогает механизм аналогии, кото­рую Новалис признает наилучшим способом познания целого (P118). Для него «всякое узнавание, знание, вероятно, сводится к сравнению» (P108) - не случайно диспуты «Учеников в Саисе» предваряет вдохновенный призыв искать аналогии в разноплано­вых явлениях, где обнародуют себя универсальные законы бытия. Конечно, триумф аналогии в романтизме опирался на пантеисти­ческую картину мира с ее идеей всеобщего изоморфизма. На практике Новалис сопрягает, впрочем, не только разномасштаб­ные категории - микро- и макрокосм («моя любимая - это сжатая вселенная» (К4), но и явления, которые традиционно причисля­ются к различным, обособленным друг от друга, специализиро­ванным отраслям. Так, в «Цветочной пыльце» он трактует револю­ции в медицинских категориях (В105), в «Короле и королеве» описывает их как химические процессы (К21), там же распределе­ние богатств в государстве уподобляется кровообращению, т. е. экономика сопрягается с физиологией (К10), любовная связь упо­доблена математическому отношению (К4), в «Логологических фрагментах» образное (L28) и логическое (L4) мышление пред­ставлены как химическая реакция, заметки Новалиса изобилуют подобными сопоставлениями.

Главным образом, Новалис стремится сблизить между собой в одном высказывании предметные области и языки гуманитар­ных, естественных и точных наук и вненаучной сферы бытования. В такого рода «связках» дальнее поясняется ближним: умозритель­ное - физическим, узкоспециальное - общепринятым, комплек­сное - конкретным, неприметное - ярким. Точнее говоря, Новалис совершает акт экстраполяции, который сам он именовал «переводом». Большинство его аналогий сводятся к формуле: X (У) ~ А (В) или, другими словами, (далекое) Х так же относится к (области) У, как (близкое) А относится к (области) В¹⁵. Многие его максимы построены по этому образцу: «повседневная жизнь - это богослужение» (Т74), «брак - это политическая эпиграмма» (271), «остроумие - это духовное электричество» (ET8), «скуль­птура, музыка и поэзия соотносятся меж собой так же, как эпос, лирика и драма» (197), «у древних религия уже была в некотором смысле тем, чем ей суждено стать у нас - практической поэзией» (P55) и т. д. Во всех случаях, как видим, постулируется не сходство (т. е. частичное подобие) признаков, а полное тождество реляций: то, что в сфере сознания проявляется как остроумие, в физиче­ском мире (природы) обнародует себя как электричество; револю­ция в политической сфере, переведенная на язык физиологии, со­ответствует кризисной стадии полового созревания (B105); частая

- в те времена - гибель капитана с матросами при кораблекруше­нии на символическом уровне предстает как яркий триумф друж­бы (T67). С идеологической точки зрения Новалис совершил под­линный прорыв: он замещает метафизическую картину мира, в которой связи устанавливались между заданными объектами, - функциональной, в которой связи формируют объект¹⁶: послед­ний становится узлом, точкой пересечения разнообразных реляций¹⁷. В его мире все, в буквальном смысле слова, познается в сравнении, начиная с человека: «Лишь сравнив себя, как предста­вителей человеческого рода, с другими разумными существами, мы узнали бы, что мы в действительности из себя представляем, какое занимаем место» (231).

(3) Как следствие, широта внутренней палитры и многообразие связей позволяют развитому духу с легкостью перестраиваться, из­менять текущий модус, вступать в новые связи. По убеждению Новалиса, мы тем лучше знаем предмет, чем более разнообразны­ми способами можем его изложить, выразить (267). Это - осново­полагающее - требование он предъявляет к любой сфере деятель­ности: актеру следует выходить из привычного амплуа, «усердно штудировать и с легкостью изображать также и глубоко чуждый, совершенно не интересный ему объект» (B25); подлинный оратор должен произвольно менять строй речи, разыгрывая все мысли­мые роли, перевоплощаясь в самых различных персонажей (547). Предельно изменчивой (hoechst abwechselnd) Новалис мыслит ро­мантическую прозу в целом: она предполагает «резкие скачки», чередование «диалога, речи, повествования, размышления, описа­ния образов и т. д.») (576, 580) - коротко говоря, в идеале от писа­теля требуется владение всем арсеналом жанров и выразительных средств (265). Правила эти действуют и на социальном уровне. Чем более универсален круг интересов философа, чем разносто­ронней его личность, тем легче ему адаптироваться к окружающей его среде, «настроить себя соответственно ее укладу» (T50). По

Новалису, совершенный характер отличает особая пластичность, контактность и совместимость даже с непривычной средой, со стороны он видится «проницаемым - понятным без слов - несказанно легким и естественным, насквозь знакомым (...) и эластич­ным» (Т33). К слову, подобными же качествами обладают самые возвышенные идеи или книги - благодаря своему имманентному многообразию они могут встраиваться в любой контекст (Т82). С этой точки зрения, нас не должны удивлять рассуждения Новалиса о «счастливом инстинкте посредственности» (T99) и его апо­логия «обыкновенного человека, которого в наши дни третируют почем зря», с ее финальным риторическим вопросом: надо ли ин­дивиду быть чем-то большим, нежели «человек из народа»? (B46)¹⁸. В самом деле, «упорная посредственность» заслуживает внимания хотя бы своей чуткостью к общему состоянию среды и умением согласовываться с ее переменами. Вероятно, отсюда же проистекал интерес Новалиса к непритязательной массовой лите­ратуре (D1, Т21).

(4) Сравнительно со многими своими современниками, фило­софами классической школы, Новалис ограничил роль умопости­жения, интеллектуального освоения «реальности» в познаватель­ном процессе¹⁹. Уже в «Цветочной пыльце» мы встречаем характерную, трудно переводимую на русский оппозицию: «...нам никогда не постичь себя до конца, но мы в силах и мы сумеем куда больше, нежели постигнуть себя» (B6). Скорее всего, речь идет о самоощущении²⁰, которое Новалис ставит выше голого «осозна­ния» - это подтверждает его сенсуалистский лексикон («Selbstberuehrung», «Selbstdurchdringung», «Selbstbelebung») и вся концеп­ция «магического идеализма». Новалис никогда не удовлетворялся «схоластическим, дискурсивным мышлением» (L13), для него важно было стимулировать оживляющую (belebend), продуктив­ную способность духа. Чтобы знание стало действенной силой, прежде всего требуется перевод всего умозрительного - в чувст­венное: необходимо претворить формулу в «реальность», «ощутить идею и закон» (300), «сделать мысль осязаемой» (P162). Стремле­ние ощутить (и, следовательно, овеществить) умозрительный ма­териал не только декларируется Новалисом, но и отображается в самом дискурсе. Его философская манера апеллирует к чувствен­ности, как в широком, так и в узком смысле слова. Молодой ин­теллектуал, мечтавший о философии, началом которой послужил бы первый поцелуй (P74, P81), сознательно насыщает философ­ские термины эротическими обертонами²¹: «возбуждение», «влече­ние», «проникновение», «удовлетворение», «объятие», «соприкос­новение», «семя», «зачатие», «плод» (сходным образом окрашивал религиозные категории в своих «Речах» его друг и единомышлен­ник Шлейермахер, тенденция эта заметна и в рассуждениях Вакенродера об искусстве и религии, и в натурфилософских трудах Ф.Шлегеля или Баадера).

Эротические коннотации - это лишь частный пример страте­гии, направленной на овеществление предмета философии и фи­лософского дискурса. Новалис употребляет научные (в первую очередь - естественнонаучные) категории так, чтобы задейство­вать в них, помимо основного значения, коннотации, оживив тем самым в слове «внутреннюю форму», сквозящий за стертым поня­тием прообраз²². Последний у Новалиса не опровергает, но, ско­рее, корректирует, дополняет понятийную формулу²³. Если в клас­сической философии (как в античности, так и в Новое время) образ традиционно декорировал мысль, служил, по известному выражению Лукреция, сладкой оболочкой для серьезных, «горь­ких» истин, то Новалис отказывается подчинять чувственно-на­глядную «форму» рациональному «смыслу». Их равноправное вза­имодействие становится отныне конструктивным принципом: образный шлейф обогащает идею новыми связями и тем самым корректирует «голую» мысль.

Как уже говорилось, знание обретает действенную силу, пройдя сквозь горнило чувственности. В терминах Новалиса оно делается «совершенным» - претворяется в «убеждение» или «веру» (689). Очевидно, что под убежденностью, из которой мы черпаем дея­тельную силу (P107), Новалис подразумевал никак не умозритель­ное согласие с тем или иным постулатом, - из-за этой терминоло­гической подмены люди часто заблуждаются, думая, будто убеждены в чем-либо (P106). Напротив, подлинное «ощущение непосредственной уверенности» мы переживаем чувственно, как полнокровный образ, как результат любимой романтиками синэстезии: это «не (просто) зрительное, акустическое, тактильное восприятие, оно (убеждение. - Б.М.) cводит воедино все три чув­ства и превосходит их сумму» (B22). Именно такого рода убежде­ние, запечатленное в наглядном, самоочевидном, глубоко укоре­нившемся образе, «делает нас счастливыми» (689). По мысли Новалиса, преобразовывать мир нам позволяет не эрудиция и не «истинность» наших знаний, но их «субъективное качество» - глу­бина убеждения, степень веры: она претворяет «мысли в законы, воплощает желания» (B22), в ней - залог успеха всякой деятель­ности (Т25), она же предопределяет воздействие научной теории (Р107), наконец, сам Господь жив среди нас и силен одной лишь верой людской (B34).

Итак, «вера», т. е. полностью ассимилированное, чувственно воплощенное знание, сообщает философу «живительную силу». Новалис высоко ценил эту динамическую способность. «Ожив­лять все вокруг - таково предназначение жизни» (P165), фило­софствовать - значит «оживлять» (vivificiren (L15), совершенный человек способен «наполнить всякую форму разнообразнейшей жизнью и привести ее в движение» (P161) - подобные формулы мы многократно встречаем в его заметках. Больше того, оживляю­щую энергию он делает едва ли не ключевой характеристикой Иисуса в «Духовных песнях»: в его трактовке, Спаситель повсюду «пробудил зародыши небесного», влил «новую кровь и жизнь в омертвелый прах», протянул нам «чашу юной жизни», разжег в ду­шах людей «всеоживляющий огонь» и, наконец, возвестил на зем­ле «праздник омоложения». Речь идет не просто об импульсе, при­водящем в движение косный материал: у Новалиса «оживлением» именуется запуск регенеративных процессов. Уже первое печатное философское сочинение Гарденберга, «Цветочная пыльца», под­писанное «родовым именем» Novalis (возделыватель целины), изобилует метафорами оплодотворения и зачатия²⁴; в этих катего­риях он трактовал и литературное творчество: «сочинять значит зачинать» (P36). Конечно, имея за плечами немецкую цеховую традицию и философию Фихте, с ее активизмом (Tathandlung), Новалис высоко ценил «делание», производительный акт (Hervorbringen), прорывающий границы чисто спекулятивной филосо­фии. Для него «продуцировать» - это важная компонента образо­вательного цикла (295), а также необходимая предпосылка всякой спекулятивной критики: так, чтобы достоверно судить о поэзии, надобно самому иметь опыт стихотворства (P35). И все же прио­ритетной задачей философии он видит не изготовление единично­го, конечного продукта, а стимуляцию автономных процессов воспроизводства²⁵, - по аналогии с творчеством художника, кото­рый «оживил в своих органах зародыш самостоятельно формиру­ющейся жизни. и, в результате, .может произвольно, без внеш­него понуждения, изливать через них наружу идеи» (226).

Примеры оживляющей деятельности мы обнаруживаем в са­мых различных сферах - например, в интимной, когда первый по­целуй, первое признание в любви, подобно «прикосновению вол­шебной палочки», порождает целую череду трансформаций (такое воздействие Новалис, собственно, и называет «чудесным») (201), или в социальной, где «предметы светской беседы» оказываются «живительными средствами», поддерживающими ток «обществен­ной жизни» (B44). Стоит заметить, что и в математике Новалиса, в первую очередь, восхищает не лаконизм формулировок и не опре­деленность терминов, а возможность заложить бесконечный ряд, прогрессию, запустить своего рода автономный Perpetuum Mobile²⁶. Исследователи долгое время противопоставляли класси­ческому идеалу завершенного единичного продукта некую смут­ную «незавершенность» романтических творений, однако, пра­вильнее было бы говорить о свойстве, которое Фридрих Шлегель именовал «прогрессивностью», Новалис - «перфектибельностью», а современный менеджер назвал бы продуктивностью или перспективностью²⁷. Разумеется, эти предпочтения отразились и в самом философском дискурсе. Новалис не стремится к лапидар­ности формулировок, к семантической однозначности и строгому различению терминов (вспомним его претензию к Лессингу, «слишком резко» различавшему предметы (P53)), он избегает раз­вернутой аргументации, ибо «аналитическая разработка темы тре­буется лишь ленивым и неумелым» школярам - и предпочитает использовать такие вербальные средства, «сущность которых со­стоит в возбуждении определенной последовательности мыслей» (L3). Отсюда - вполне осознанное стремление подавать материал в эллиптических формах, с частыми лакунами²⁸ (например, «тай­нами»): ведь «неведомое служит раздражителем для познаватель­ных способностей» (278). Курс на анимацию проявляется в любви Новалиса к «загадкам» (К1) и «задачам», т. е. «вопросам, допуска­ющим множественный ответ» (P66), - подобного рода «филосо­фемы» не дают адресату покоя, принуждают его искать решение²⁹ (P66); в этом же заключается ценность парадоксальных форму­лировок: парадоксы «непрестанно возбуждают нашу деятель­ность» (L9).

(5) Как воспитанник эпохи Просвещения и знаток классиче­ской философии, Новалис непременным условием «счастья» по­лагает сознательный самоконтроль. Даже в высшей точке экстаза, в вихре трансформаций, необходимо, по его словам, сохранять ясность сознания (Besonnenheit, Sichselbstfindung), не впадать окон­чательно в забытье, пусть это и потребует «немалых трудов» (B22). Знаменательно, что романтик Новалис одобрял советы, выдер­жанные в манере пятидесятилетнего Гёте: в «Офтердингене» он устами Клингзора ратует за «присутствие духа» у поэтов и заявля­ет, что «безрассудный восторг бесполезен и опасен, и поэт мало сотворит чудес, коли сам он дивится чудесному»³⁰. Как примирить эту трезвость с романтическим культом непреднамеренного, само­произвольного, органического бытия, отчетливо выраженным, например, в «Гимнах к ночи», «Духовных песнях» и «Монологе»? Как известно, романтики не считали разум творящим, продуктив­ным началом; даже Клингзор признает, что в поэтическом произ­ведении «хаос (т. е. продуктивная стихия. - Б.М.) должен просве­чивать сквозь покровы» упорядоченных форм; сходным образом, в «Гимнах к ночи» день лишь оформлял и распределял то, что ро­дилось в дремотном забытьи. Бодрствующему сознанию Новалис отводит, прежде всего, регулятивную, структурирующую роль³¹: дух (Geist - так у Новалиса обозначается, как правило, сознатель­ная, контролируемая грань психики, в противоположность эмоци­ональной сфере - Seele, Gemuet³²) связывает друг с другом частицы «внешнего мира», которым изначально присущ центробежный за­ряд (242), он же отвечает за координацию и специализацию орга­нов человеческого тела (243). В одной из программных деклара­ций «магического идеализма» Новалис перечисляет основные регулятивные возможности бодрствующего сознания: придавать форму, эксплицировать (например, в слове, действии, жесте), приводить в движение и приостанавливать, сцеплять и разъеди­нять (247).

Без «духа», дифференцирующего материю и координирующего части целого, человек и мир оставались бы рыхлыми и аморфны­ми. Сколь бы ни манила Гарденберга природная, всецело органи­ческая жизнь с ее дорефлексивной нерасчлененностью, он ни в своих философских «фрагментах», ни в «Офтердингене», ни в «Учениках» не призывал вернуться в ее лоно ценой регрессии, а именно - поступившись сознательным саморегулированием³³. В этом отношении он отличается от сентименталистов (включая и штюрмеров), которые поэтизировали «наивность» и, по крайней мере, декларативно готовы были довериться «природе» и забыть о «предрассудках» цивилизации. Здесь же пролегает граница между романтической «философией жизни» и восточными мистически­ми учениями, живо интересовавшими Новалиса, Вакенродера, Фридриха Шлегеля, а впоследствии - Шопенгауэра и Ницше: по Новалису, «все непроизвольное надо обратить в произвольное» (273), иначе говоря, основной его посыл заключается в том, что сознание должно восстановить полный контроль над телом, а че­рез него - над окружающим миром. Даже в своих панегириках эластичному духу, адаптирующемуся к любой окружающей среде, Новалис рассуждает на западный манер: «Мне достаточно будет пассивного намерения отдаваться, позволять другим лакомиться мною. овладеть (обществом), возбуждать его разнообразными способами и обходиться с ним согласно намеченному плану» (Т50). Его, как и Клейста, не удовлетворило бы пассивное, само­забвенное растворение в природе, полагаемое как самоцель: путь к новому Золотому веку ведет не через редукцию, не через возврат к состоянию «невинности» (в «Театре марионеток» его олицетворя­ли ребенок, марионетка и зверь), а, напротив, через рост самосоз­нания, через усложнение личностной структуры, которая должна стать более связной, не утратив уже достигнутой дифференциа­ции. Так, рассеянные частицы древнего хаоса со временем воссое­динятся, «однако этот союз будет свободным объединением само­стоятельных, самочинно действующих единиц. Из массы возникло общество, хаос был преобразован в разноликий мир» (B95). В противном случае мы вернулись бы к примитивной «монотонии», которая одновременно с расщеплением упраздняет и самого субъекта. По сути своей трехчастные схемы, господствую­щие в немецкой романтической философии - у Баадера, Шеллин­га, Фридриха Шлегеля, Новалиса, Гёрреса, Зольгера, - предпола­гали, что раскол, который неминуемо порождает рефлексия, может быть преодолен только новым актом сознания, призван­ным нейтрализовать оппозицию на более высоком уровне³⁴. Важ­но помнить, что в романтической системе координат трезвое со­знание (Geist) не только очерчивает границы, но и пересматривает их по мере обновления связей между элементами.

(6) Магистральная функция сознания - сцеплять и разъеди­нять элементы - играет значимую роль в процессах саморегуля­ции, которые Новалис трактовал в терминах популярной на рубе­же веков теории Джона Брауна. В ней мерой здоровья, как известно, выступало соотношение между внешним воздействием (Reiz) и воспринимающей способностью органов (Reizbarkeit): бо­лезнь понималась как дисбаланс - избыток или недостаток возбу­ждения. Если говорить более точно, Новалис, как и Шеллинг, опирался на германскую версию «браунианства», дополненную Рёшлаубом³⁵ и Эшенмайером. Немецкие физиологи интериоризировали учение Брауна в романтическом ключе: они придавали значение не только внешним, но и внутренним импульсам, таким как мысль, воление, образ. Следуя этой традиции, Новалис разде­лял прямые (direct), т. е. внутренние, и косвенные (indirect), т.е. внешние воздействия (P171). Поскольку «совершенное здоровье» существует лишь в теории (637), на деле чувствительность орга­низма к раздражающему фактору, как правило, оказывается либо недостаточной, либо чрезмерной, склоняясь, таким образом, либо к астении, либо к стении. В первом случае из-за слабой раздражи­мости снижается приток энергии, что ведет к анемии и, в дальней­шем, к параличу (220). Напротив, организм стенического типа слишком бурно откликается на воздействия, он аккумулирует большую массу энергии, которая не находит выхода, что чревато воспалением, взрывом (Entzuendung).

Новаторство Брауна заключалось в том, что рецепты его рас­считаны были, в первую очередь, на астеников, ибо, как отмечал и Новалис, в наши дни господствует «нежная» астеническая кон­ституция (T46). В переводе с медицинского на философский язык это значило, что все современные болезни проистекают от слабости - наших душевных сил или способностей. Здесь сим­птоматична, на мой взгляд, сама тенденция трактовать любое расстройство как результат недоразвитости или недостачи (в этой связи Новалис ссылался даже на буквальный смысл вопроса о самочувствии Was fehlt dir? - Чего тебе недостает?). По мысли Новалиса, в основе всякой аномалии, болезни (и шире - всякого зла) лежит не «порок», а всего лишь пробел, дефицит. К примеру, «чересчур острая нетерпимость к несовершенству свидетельству­ет о слабости» (305), ожесточенная полемика в научном труде выдает неуверенность автора в собственных взглядах (L5), «(чрезмерно) возбудимый рассудок выказывает (свою) слабость, субтильность» (T42), «чем слабее элемент, тем более он предра­сположен к беспорядкам и воспалительным процессам» (PA49). Заметим, что во всех названных случаях Новалис подчеркивает взаимозависимость стении и астении, точнее говоря, он напоми­нает нам, что даже стенические припадки являются оборотной стороной слабости, неразработанности отдельных органов³⁵ (весьма характерно, что он уподобляет «султанов» рабам, т. е. «вконец ослабленным, выжатым людям», видя и в тех, и в других образец «крайне слабой конституции» (PA50)).

Уточненный диагноз заставляет философа пересмотреть при­вычные методы лечения. Новалис скептически отзывается о «си­стеме ослабления и подавления жизни», которая господствовала в современной ему медицине (T41). Он осуждает репрессивные стратегии саморегулирования, например подавление внешней (стоики, дикари) и внутренней восприимчивости (светские интел­лектуалы), или обеих разом (монахи, факиры, отшельники, самоистязатели), отрешение от чувственного мира в пользу знаковых систем (книжники) или, напротив, презрение ко всему умозри­тельному с позиций чувственного опыта (грубые эмпирики) - все это, по Новалису, проявления «вялого» и неразвитого («варварско­го», «холопского») духа (P117). Грубые, примитивные натуры раз­решают диссонанс регрессивным возвратом к единообразию, к монотонии, которая не имеет с гармонизацией ничего общего (P111). Последователи Брауна, - и, в частности, Новалис, - дви­жутся в противоположном направлении: они ищут способы «укре­пить» ослабленный организм (T41), (T103), не подрывая при этом ни энергетическую мощь (Capazitaet), ни восприимчивость инди­вида. Идеальным Новалису видится душевный склад, сочетающий в себе «наивысшую возбудимость и наивысшую энергию» (235).

Какие механизмы поддержания баланса может противопоста­вить «брауновская укрепляющая система» репрессивным методам «ортодоксальных моралистов и аскетов» (T41)? Не углубляясь в физиологию, я хотел бы выделить две взаимосвязанные операции, которым в заметках Новалиса придается особый вес. Каждый из нас, - полагает философ, - способен «произвольно регулировать возбудимость» (235, тж. 233). Это наблюдение в равной мере отно­сится и к внешним, и ко внутренним воздействиям, т. е. к собст­венно «возбудимости» (Reizbarkeit) и к тому, что следовало бы на­звать (само)внушением (Incitacion). Самым наглядным примером здесь будет концентрация внимания на внешнем раздражителе, кратно усиливающая его напор (235). И наоборот, ослабить чрез­мерно сильный внешний импульс можно путем рассеяния, т. е. бе­глого или растянутого во времени восприятия (233). Как уже упо­миналось, логику эту Новалис применяет и ко внутренним воздействиям: так, направив мысли на возбуждающие тот или иной регистр образы, мы повышаем восприимчивость соответст­вующих органов (Т103). Ровно противоположную задачу выпол­няет абстрагирование (235, P143).

Трудно не заметить, что Новалис в своих рекомендациях обхо­дится без «категорического императива», любимого «аскетами и моралистами», - в его релятивистской системе рецепт целиком зависит от сиюминутного диагноза, его методы чутко откликаются на перемену состояния. К примеру, воспоминания, экскурсы в прошлое будут полезны при избытке энергии, и напротив, про­жекты, представления о грядущем, помогут взбодрить тех, кто страдает анемией (P58). В «большом свете» шутка, полезная сама по себе как укрепляющее средство при любовной горячке, не­редко усугубляет внутренний дисбаланс, ибо в этой среде «стоит меньше опасаться размягчения, нежели отвердения» (P154). О са­мом себе, человеке нежного, астенического склада, Новалис пи­шет: «Рассеяние мне противопоказано, ибо оно лишает меня сил.

- Польза от него есть при стенических состояниях. - Его можно с толком использовать при лечении от ригоризма и страсти» (T93). Скептически относясь к силовому подавлению воспалительных процессов, Новалис предпочитает при стении, также как и при астении, развивать и укреплять естественные, заложенные приро­дой противовесы. Поэтому его рекомендации в основе своей диа­лектичны. Приведу в заключение два характерных примера: «Умерьте чересчур буйное излияние силы в минуты радости - раз­думьем, подстегните вялый прогресс - регулярной деятельнос­тью» (D3); «чем более спокойным хочет быть дух - и чем более де­ятельным - тем сильнее должен он стараться единовременно занять тело всякими мелкими делами» (241). И абстрагирование, и «мелкие дела», будь то разглядывание красивых картин, еда, мас­саж, прогулки (241), строго говоря, относятся к категории рассеи­вающих, слабительных средств. Вместе с тем, замедляя одни про­цессы, они активизируют другие, поэтому в обоих названных случаях Новалис отказывается считать эти меры только «разрежа­ющими» (D3) и даже именует их «возбуждающими средствами» (241). Он вовсе не отвергал отдельных методов традиционной ме­дицины, практиковавшихся на рубеже веков - лечения теплом и холодом, ядами и тем более наркотиками, кровопусканиями, но целебной полагал прежде всего их мобилизующую, а не угнетаю­щую функцию. Отсюда - характерный вывод: «У многих слаби­тельных средств укрепляющий или возбуждающий эффект, как мне кажется, значительно превосходит их ослабляющее воздейст­вие» (317). Иными словами, чтобы исцелиться от болезни, т. е. устранить дисбаланс, по мысли Новалиса, необходимо укрепить органы и способности, слабость которых, собственно, и позволила развиться диспропорции.

В одной из своих поздних заметок Новалис определил филосо­фию - «недосягаемую», «образцовую» (kat exoxin) науку - как «идеальный . метод наблюдать, систематизировать внутренний мир» (694). Его собственное философское наследие привлекает и одновременно обескураживает исследователей не столько пресло­вутой «незавершенностью», сколько отсутствием в изложении прозрачной системы. Правильнее будет сказать, что Новалис оставляет читателю или критику как продолжателю авторского дела («der erweiterte Autor») не одну, а множество возможностей структурировать свое учение - в содержательном плане зрелое, целостное, последовательное. Внося свою лепту в широкий поток исследований, призванных систематизировать взгляды Новалиса, я, в свою очередь, надеюсь, что эти результаты послужат материа­лом для построения более обобщенной картины.

Примечания

¹ «Фрагменты» Новалиса в переводе А.Л. Вольского (Вольский 2014). Ранее - Г.Н. Петниковым (1914/1995), Т.И. Сильман (1934), коллективом авторов под ред. А.С. Дмитриева (1980), Н.Ф. Болдыревым (1998) - переводились лишь отдельные, не систематизированные и немногочисленные «фрагменты»; в последнее время вышли высококачественные переводы отдельных нехудожественных сочинений Новалиса - трактата «Христианский мир или Европа» (И.Н. Лагутина, 1994) и сборника «Король и королева» (А.В. Михайлов, 2006).

2 Novalis. Notes for a Romantic Encyclopaedia: Das Allgemeine Broullion. Translated, edited, and with an introduction by David W.Wood. (2007). Albany: State University of New York Press.

³ В трудах наиболее известных советских германистов - Н.Я. Берковского (1973), С.В.Тураева (1983, 1989), А.С. Дмитриева (1975, 1991), А.В. Карельского (1990/2007), А.Б. Ботниковой (2005) - основное внимание традиционно уделялось «Офтердингену» и «Гимнам к ночи», иногда в общих чертах рассматривались историко-политические воззрения Новалиса (на примере «Христианства» и «Короля и королевы»), и практически без освещения оставались антропология и натурфилософия Новалиса, а также его методические установки. Круг фундаментальных русскоязычных работ, посвященных философским сочинениям Новалиса, ограничивается исследованиями О.Б. Вайнштейн (1994) и В.И. Грешных (1991, 2001) (главным образом, они анализируют стилистику и риторику «фрагментов»), а также солидной обзорной статьей А.Л. Вольского (2014).

⁴ Постольку, поскольку сам Новалис разделяет философию и поэзию, - в дан­ной работе не рассматриваются принципы «магического идеализма». Традиционно под этим термином подразумевают способы поэтического пересоздания (внешнего) мира (см. напр. трактовку Вальтера Янке (Janke, 1993: 141, 320), а также Барбели Ваннинг (Schrader (Hrsg.), 1997: 162-163). Концентрированной программой «маги­ческого идеализма» принято считать знаменитый фрагмент о «романтизации» («Мир надобно романтизировать.Придавая заурядному высший смысл, обыденно­му - таинственный ореол.» (P105), который не случайно помещают среди «поэтицизмов». Не пытаясь объять необъятное, я ограничил содержание статьи ее заяв­ленной темой - непосредственными целями и методами философствования, призванного, по Новалису, «систематизировать внутренний мир» (694), и не затра­гиваю вопросы поэтики, которые образуют ядро «магического идеализма».

⁵ Как полагает Делия Нассар, Новалис считал поиски безусловных первопри­чин ошибочной задачей (Nassar, 2014: 72).

⁶ В этом отношении немецкие романтики, включая Новалиса, следуют за Шил­лером, который одним из первых противопоставил античное («наивное») мышле­ние, растворяющее дух в плоти, последовательно индуктивное - христианскому («сентиментальному»), где мысль отрывается от эмпирической основы и преобла­дают дедуктивные построения. Август Шлегель в своих лекциях и Фридрих Шлегель также подчеркивают, что в Греции работа сознания «непосредственно примыка(ла) к ближайшим, самым жизненным элементам чувственного мира и образ(овывалась) в соответствии с ними» (Шлегель, 1983: 387), и характерно, что сократовские диалоги для Фридриха являются оплотом «жизненной мудрости», от­вергающей «школьную мудрость» (Там же, с. 281). Новалис разделял эти взгляды, ему импонировала укорененность греческой мысли - философской, религиозной, поэтической - в бытовой, эмпирической сфере (579, P55), «инстинктивность» гре­ческого «возвышенного идеализма» (673). Подобный синтез теоретического мыш­ления и житейской практики он ассоциировал и с условным, идеализированным Востоком, как мы видим в «Учениках в Саисе» и «Офтердингене».

⁷ В общем правиле указывается «сборник» и порядковый номер «фрагмента» согласно общепринятой рубрикации: B - Цветочная пыльца, K - Король и королева, PA - Политические афоризмы, P - Поэзия и Поэтицизмы, L - Логологические фрагменты, Т - Теплицкие фрагменты, ET - дополнения к Теплицким фрагментам, А - Анекдоты, М - Монолог, D (1-5) - Диалоги. В остальных случаях (когда не сложилось единого мнения о рубрикации «фрагмента») указывается его порядковый номер по изданию (Novalis 1975).

⁸ Об искаженной, мифологизированной рецепции Новалиса подробно пишут, в частности, Герберт Урлингс (Uerlings, 1991: 150-151) и Ганс-Иоахим Мэль (Wiese B. v. (Hrsg.), 1983: 226-227).

⁹ Подробнее о преодолении псевдо-романтического мифа о Новалисе см. (Bomski, 2014: 1-10).

¹⁰ По выражению Г.-И. Мэля, даже в самом знаменитом фрагменте Новалиса («Die Welt muss romantisiert werden...») «речь идет не о романтическом чувстве, но об «операциях». которые могут быть выражены в математических категориях» (Wiese B.v. (Hrsg.), 1983: 234).

¹¹ Андреас Кубик полагает, что в творческой сфере характерный для Новалиса упор на методику, на пошаговое изготовление произведения искусства, ведет к «релятивации гениального, cвоевольного автора» (Kubik, 2006: 395), которого - добавлю от себя - поэтизировали «штюрмеры».

¹² Поэтому, как замечает Г.Урлингс, Новалис добивался единства своей «энциклопедистики» не на уровне содержания, но на уровне метода, способа конструи­рования (Uerlings (Hrsg.), 1997: 8-9).

¹³ Вопрос о степени влияния Фихте на Новалиса уже более полувека является предметом бурной дискуссии в немецкой критике. По большому счету, на этом примере решается проблема более общего порядка - можно ли считать немецкую романтическую философию продолжением или вариацией немецкого классиче­ского идеализма. Спектр мнений очень широк: в качестве крайних флангов назо­ву точку зрения Бернвальда Лохайде, считающего Новалиса подлинным учеником Фихте, и Герберта Урлингса, заявляющего: «Сегодня никто не возьмется всерьез утверждать, что Гарденберг был фихтеанцем» (Uerlings, 1991: 136). Детальный исторический обзор противоположных позиций дает в своей монографии Лохайде (Loheide, 2000: 154-180). Мне ближе точка зрения, ограничивающая влияние Фихте на Новалиса общей установкой на союз чистого умозрения с «волей» («пра­ктическим разумом») и на эмансипацию сознания, а также диалектическим мето­дом мышления, который у Фихте «состоит в последовательном процессе опосре­дования противоположностей» (Гайденко, 1990: 32). Хотя Новалис именует Фихте «президентом философской директории» (L25) и признает его предтечей «магиче­ского идеализма» (Т56), прямые ссылки на Фихте в его зрелых «фрагментах» по­чти всегда либо относятся к «воле» как двигателю познания, либо касаются мето­дологии («О способе изложения Фихте» (А228), Фихте - «изобретатель совершенно нового способа мыслить» (LF11), «Нельзя ли обучиться фихтеанской философии? Наукоучение = системный подход» (P91). При этом у них существен­но различается отношение к чувственности/телесности/ «природе». Фихте можно считать в каком-то смысле наследником гностической традиции, для него «при­рода, чувственный мир в целом, в том числе и телесное, чувственное начало в че­ловеке лишено всякого самостоятельного значения» (Гайденко, 1990: 98). Физиче­ская природа является лишь необходимой преградой, сопротивление которой формирует и укрепляет «дух» (там же, 46), отсюда - характерное для Фихте «стремление к аскетическому преодолению в себе чувственно-телесного начала» (там же, 90), этот же негативизм Фихте в отношении физической природы проти­вопоставляет трактовке природы у Новалиса Барбели Ваннинг (Schrader (Hrsg.), 1997: 162). Для Новалиса человеческое тело - это «храм», чувственность - важ­нейший инструмент личностного развития. Признавая, что Фихте учит нас управ­лять мышлением, он всякий раз добавляет, что так же необходима и регуляция тела, прежде всего - органов чувств («подчинить себе органы ощущений так же, как и мыслительный орган» (249), «подчинить себе тело так же, как и душу» (256), Фихте проповедовал «действенное использование органа мышления. Открыл ли он законы действенного использования органов как таковых»? (247). По выраже­нию И.Н.Лагутиной, считающей Новалиса фихтеанцем, он переносит менталь­ные принципы Фихте «в сферу чувств», реализуя фихтеанский принцип свободы «не только в сознании - «мире мысли», но и всей сущностью человека как таково­го» (Вишневская (ред.) 2002, с. 239-240). Еще более важно, что Новалис, в отли­чие от Фихте, не склонен был абсолютизировать «свободу» (волевую активность) человека: он ограничивает возможности сознания модификацией уже существую­щей материи (вместо фихтеанского сотворения мира «из себя») (см. напр. (Loheide 2000: 164). Физическая природа для него - не «продукт», а аналог сознания («мы и мир - интегральные половинки целого» (P115), «человек - это источник анало­гий для мироздания» (T82)). В критике это принято называть концепцией «взаим­ного уподобления», «взаимоотражения» (Wechselrepraesentation). Новалис не «пре­одолевает» физические барьеры, чтобы сотворить «новый мир», но стремится согласовать «Я» и «Ты», сознательное и природное через коммуникацию, которая предполагает также и приспособление, встраивание, «добровольную пассив­ность», незнакомую Фихте (P150). Последний едва ли уподобил бы человека «цве­точной почке» на «древе природы» (299). Установка на диалог, на согласование двухравно активных сторон через коммуникацию проявляется, в частности, в эро­тизации философского дискурса у романтиков (Баадера, Ф. Шлегеля, Шлейермахера, Гёрреса) - ведь любовь, по Новалису, это «продукт двустороннего раздраже­ния» (Wechselreizung) (P130); эта черта также не свойственна немецкому классическому идеализму (Кант, Фихте, Гегель).

¹⁴ У Новалиса, - пишет в этой связи О.Б.Вайнштейн, - «идея тотального род­ства и гармонии духовных и физических элементов универсума ... получает сугубо романтические обертоны: теряется принцип иерархии, столь существенный для средневековья, высшее уравнивается в правах с низшим - вместо пирамиды воз­никает круговорот». (Вайнштейн, 1994: 49).

¹⁵ Мне кажется убедительным предположение Джона Нойбауэра о том, что принцип аналогий в «Черновике» берет начало не из органической сферы, а из математической комбинаторики (Uerlings (Hrsg.), 1997: 55).

¹⁶ Отсюда, полагает Г.Урлингс, проистекал интерес Новалиса к математике: в ней предметы имеют функциональный характер, первичны отношения (а не объ­екты), именно они генерируют единицы (Uerlings (Hrsg.), 1997: 6-7), в конечном итоге Новалис «упраздняет онтологическую категорию субстанции» (Uerlings, 1991: 182). К тем же выводам приходит Ульрих Штадлер: Новалис заменил суб­станциальную классификацию - функциональной (Uerlings (Hrsg.), 1997: 103).

¹⁷ В этом видят заслугу и новаторство Новалиса многие его исследователи. «В органической системе Новалиса каждое живое существо определяется лишь через взаимосвязи со всеми остальными живыми существами (Beiser, 2002: 428), констатирует Фредерик Бейсер, - здесь «идентичность каждого предмета. зави­сит от всех прочих» (Beiser, 2002: 433). По мнению Вальтера Йешке и Андреаса Арндта, Новалис уже в «фихтеанский период» убедился, что «знание или сознание (а следовательно, и самосознание) непременно опираются на реляции, иначе го­воря, они по необходимости соотносятся с чем-то иным» (Jaeschke/Arndt, 2012: 196) О взаимозависимости части и целого в философской системе Новалиса, при котором каждая сторона обретает содержание и конкретизируется благодаря взаи­модействию и сопоставлению с другой, пишет Делия Нассар (Nassar, 2014: 74).

¹⁸ Декларации у Новалиса и в этом, и в других случаях не расходились с житейской «практикой». По свидетельству Тика, «скуки он не ведал даже в самом заурядном обществе, среди посредственностей, потому что он, разумеется, находил какого-нибудь человека, который сообщал ему новые сведения. его виртуозность в обхождении с людьми так велика, что посредственности и не догадываются, насколько он их превосходит» (Шульц, 1998: 196) Позволю себе скорректировать эту оценку: обыкновенные люди интересовали Новалиса не только как источники новых сведений, и его «виртуозность» объяснялась не только вежливостью, но и живым интересом (отсюда - поэтизация горняков, купцов, воинов в «Офтердингене»).

¹⁹ Этим Новалис отличается от Спинозы, Лейбница и Канта, которым он был многим обязан, а также от своего младшего современника Гегеля и от своего уни­верситетского наставника Фихте. Кристиан Ибер пишет в этой связи, что роман­тическая философия (Новалиса), в отличие от идеалистических систем (Фихте) «отказывается от претензии достичь абсолюта посредством мышления». (Schrader (Hrsg.), 1997: 112). Так трактует это высказывание Г.Урлингс (Uerlings (Hrsg.), 2004: 26, 33).

²¹ «Термины «внимание», «возбуждение», «прикосновение», «проникновение». обращены к жизни, антропологичны, их очень легко перевести с уровня абстракции на уровень жизненного опыта, - пишет О.Б. Вайнштейн. - Эта черта программная, отличающая романтическую философию от современных ей систем. Легко заметить, например, что перечисленные понятия эротичны и составляют своего рода азбуку любви и в телесном, и в духовном смысле, что совершенно естественно для Новалиса» (Вайнштейн, 1994: 34). Об эротизации философского лексикона у Новалиса см. также (Вольский 2014: 21-22).

²² Перенос акцента на тропику, побуждавший Новалиса отказываться от стро­гих терминов, отмечает, в частности, Герхард Нойман (Neumann, 1976: 396). О метафоризации его слога подробно пишет О.Б. Вайнштейн: «Новалис расшатывает застывшие выражения, заставляет их вспомнить через родство свои истоки, родо­словную. Создается возбужденная языковая ткань, в которой сама собой актуали­зируется внутренняя форма слов. (Вайнштейн, 1994: 19) По мысли Новалиса, «язык философии должен, как и поэзия, оживлять этимологические смыслы и ме­тафоры, скрытые в слове. (для него) образность и символичность философского стиля - не украшение, а иронический путь к истине» (Там же: 32).

²³ Рахель Филлингер говорит в этой связи об «ассоциативном сгущении», которое - в совокупности с ритмическими и мелодическими акцентами - отменяет однозначность логических связей (Villinger, 2012: 561, 567-568).

²⁴ Подробнее о роли категорий воспроизводства и размножения в заметках Новалиса см. (Holland, 2009: 66 ff.).

²⁵ По выражению Д. Нассар, «художник/ученый должен быть таким же креа­тивным и продуктивным как природа, чтобы понять продуктивность природы». (Nassar, 2014: 72).

²⁶ Ряд исследователей, в частности, Джойс Уолкер (Walker, 1993), Деннис Ма­хони (Mahoney, 1997) и Франциска Бомски полагают, что математические (беско­нечные) ряды послужили образцом и для художественной комбинаторики Новалиса, а именно - для дифференциации персонажей в «Офтердингене» (Bomski, 2014: 22, 25).

²⁷ Г.Нойман сформулировал эту оппозицию следующим образом: Новалис «ста­вит то, что опосредует и приводит в движение, на место завершенного, покоящегося в себе классического произведения искусства» (Neumann, 1976: 328). О.Б. Вайнштейн также противопоставляет «готовности» классического афоризма - перспективность романтического фрагмента: «В нем привлекает не сосредоточенная завершенность красоты, а интенсивность духовного напора» (Вайнштейн, 1994: 35): «в то время как афоризм ориентирован на ретроспективное обобщение, фрагмент призван катализи­ровать духовные реакции» (Там же: 43). Самую лаконичную формулировку предлага­ет, применительно к стилю Новалиса, Г. Урлингс: «Прогрессия - да, завершенность - нет» (Uerlings, 1991: 623).

²⁸ Рахель Филлингер выявляет у Новалиса несколько характерных эллиптиче­ских приемов: собственно, эллиптическое сокращение (пропуск), тире, резкий переход от одного понятия к другому («скачок») (Villinger, 2012: 562) Г. Урлингс также отмечал, что Новалис, устанавливая аналогии, как правило, опускает общее звено или же обосновывает связь не-верифицируемой гипотезой (Uerlings (Hrsg.), 1997: 12-13).

²⁹ О том, что отказ от аналитической разработки темы, преднамеренный пропуск звеньев, мистификация и предпочтение тезисам - задач/загадок при­званы стимулировать мышление читателя или собеседника, обстоятельно пишут Г.-И. Мэль (Wiese B.v., 1983: 245-246) и Г. Урлингс (Uerlings, 1991: 222).

³⁰ По наблюдению Г.-И. Мэля, ясность сознания (Besonnenheit) - это посто­янный корректив к бесконечно возбудимой фантазии и один из любимых терми­нов Новалиса (Wiese B.v. (Hrsg.), 1983: 227).

³¹ Такого мнения придерживается, в частности, Фредерик Бэйсер: материя у Новалиса являет собой порождающее, продуктивное начало, сознание - органи­зующая и развивающая сила (Beiser, 2002: 428).

³² Барбара Зенкель в данном случае различала рефлексирующую или «теорети­ческую» сторону души (Geist) и ее ощущающую, практическую половину (Seele), с оговоркой, что Новалис не всегда придерживается строгого разделения этих ас­пектов (Senckel, 1983: 79, 82).

³³ Поэтому, как совершенно справедливо отмечает Г. Урлингс, идеал Новали­са - это дрёма, сон наяву, а не беспробудный сон (Uerlings (Hrsg.), 2004: 43). Впро­чем, надо признать, что отношение Новалиса к бессознательному состоянию было неоднозначным: спорадически - в «Гимнах к ночи», «Духовных песнях» и «Христианстве» (то есть в сочинениях религиозного характера, но не в натурфи­лософских штудиях и не в художественной прозе!) - он выказывал готовность раствориться в природе. Советские германисты, например, Н.Я. Берковский (1973) и А.В. Карельский (2007) объясняли эти регрессивные тенденции устало­стью или эмоциональным срывом и сетовали, что Новалис в названных произве­дениях отступает от собственных принципов.

³⁴ Говоря словами Фридмара Апеля, «потери, учиненные рассудком, могут быть возмещены лишь при помощи рассудка» (Uerlings (Hrsg.), 2004: 148): для достиже­ния более высокого единства требуется новое расщепление (ebenda: 147).

³⁵ Романтиков (например, Шеллинга) не устраивало механистическое пред­ставление Брауна о пассивности человека, который откликается на внешние им­пульсы. Рёшлауб наделил человека внутренней активностью: для него внешние раздражения служат скорее стимулятором, чем двигателем. Кроме того, Рёшлауб сместил акцент с «избыточности» или «недостаточности» внешних импульсов на соотношение последних с воспринимающей способностью, т.е. на диспропорцию между активными и воспринимающими компонентами. Подробнее см. (Tsouyopoulos, 1988: 67).

Библиография

Вайнштейн О.Б. Язык романтической мысли: О философском стиле Новалиса и Фридриха Шлегеля. М.: РГГУ, 1994.

Вишневская Н.А. и др. (ред.) Темница и свобода в художественном мире романтизма. М.: ИМЛИ РАН, 2002.

Вольский А.Л. «Фрагменты» Новалиса: поэтическое познание универ­сума // Новалис (Харденберг) Ф. Фрагменты / пер. с нем. А.Л. Вольского. СПб: Владимир Даль, 2014. С. 5-52.

Гайденко П.П. Парадоксы свободы в учении Фихте. М.: Наука, 1990.

Шлегель Ф. Эстетика. Философия. Критика: в 2 т. Т. 1. М.: Искусство, 1983.

Шульц Г. Новалис, сам свидетельствующий о себе и своей жизни. Пер. с нем. М. Бента. Челябинск: Урал LTD, 1998.

Beiser E. C. (2002) German idealism: the struggle against subjectivism, 1781— 1801. Cambridge, Massachusetts, London, England: Harvard University Press.

Bomski E (2014) Die Mathematik im Denken und Dichten von Novalis. Zum Verhaeltnis von Literatur und Wissen um 1800. Berlin: De Gruyter.

Hamburger K. (1966) Philosophie der Dichter: Novalis, Schiller, Rielke. Stutt­gart: W. Kohlhammer.

Holland J. (2009) German romanticism and science: the procreative poetics of Goethe, Novalis and Ritter. New York: Routledge.

Jaeschke W., Arndt A. (2012) Die Klassische Deutsche Philosophie nach Kant. Systeme der reinen Vernunft und ihre Kritik 1785—1845. Muenchen: C.H. Beck.

Janke W. (1993) Vom Bilde des Absoluten. Grundzuege der Phaenomenologie Fichtes. Berlin; New York: Walter de Gruyter.

Kubik A. (2006) Die Symboltheorie bei Novalis: eine ideengeschichtliche Studie in aesthetischer und theologischer Sicht. Tuebingen: Mohr Siebeck.

Loheide B. (2000) Fichte und Novalis: transzendentalphilosophisches Denken im romantisierenden Diskurs. Amsterdam - Atlanta: Rodopi.

Nassar D. (2014) The romantic absolute: being and knowing in early German romantic philosophy, 1795—1804. Chicago and London: The University of Chi­cago Press.

Neumann G. (1976) Ideenparadiese: Untersuchungen zur Aphoristik von Lichenberg, Novalis, Friedrich Schlegel und Goethe. Muenchen: Fink.

Novalis (1975) Dichtungen und Prosa. Leipzig: Reclam.

Schrader W. H. (Hrsg.) (1997) Fichte und die Romantik: Hoelderlin, Schelling, Hegel und die spaete Wissenschaftslehre. Amsterdam u.a.: Rodopi.

Senckel B. (1983) Individualist und Totalitat: Aspekte zu einer Anthropologie des Novalis. Tuebingen: Niemeyer.

Tsouyopoulos N. (1988) The influence of John Brown’s ideas in Germany. In W. F. Bynum, R. Porter (eds.) Brunonianism, Medical History Volume 32, January: 63-74.

Uerlings H. (1991) Friedrich von Hardenberg, genannt Novalis. Werk und Forschung. Stuttgart: Metzler.

Uerlings H. (ed.) (1997) Novalis und die Wissenschaten. Tuebingen: Niemeyer.

Uerlings H. (ed.) (2004) Novalis. Poesie und Poetik. Tuebingen: Niemeyer.

Villinger R. (2012) Gedankenstriche. Theorie und Poesie bei Novalis. Deutsche Vierteljahrsschrift fur Literaturwissenschaft und Geistesgeschichte 86 (4): 547–577.

Wiese B.v. (ed.) (1983) Deutsche Dichter der Romantik: Ihr Leben und Werk. Berlin: E.Schmidt.

Поступила в редакцию 12.05.2017