Архетипическая модель в романе Бенжамена Констана «Адольф»

Раздел: История журналистики

Романтические романы часто включают в себя элементы мифологии или используют архетипы. Психологический роман Б. Констана «Адольф», оперирующий в основном бытовым материалом, не исключение. В основе сюжета лежит модель немецкого средневекового романа о рыцаре Тангейзере, попавшем в грот Венеры. Неизбежная драматическая развязка продиктована не только рефлектирующим, эгоцентричным характером героя и давлением ханжеской общественной среды, но и мифологическими параллелями, вероятно подсознательно присутствующими в замысле романа.

Роман Бенжамена Констана «Адольф» - одно из самых замет­ных явлений раннего французского романтизма. Этот французский роман произвел неизгладимое впечатление на современников в России - А.С. Пушкина и П.А. Вяземского, Е.А. Баратынского и

А.И. Тургенева. Знаменитая характеристика сочинения Констана, содержащаяся в «Евгении Онегине», гениально указала и на роль французского романа в создании образа молодого человека своего времени, и на формирование целого ряда литературных побратимов его героя; буквально речь идет о книгах, читанных Онегиным в де­ревне, романах:

...В которых отразился век,
И современный человек 
Изображен довольно верно 
С его безнравственной душой 
Себялюбивой и сухой,
Мечтанью преданной безмерно,
С его озлобленным умом,
Кипящим в действии пустом.

(«Евгений Онегин», гл. VII, 22).

Уже в XIX в. критика отмечала прямые аллюзии на «Адольфа» и в романе М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени»¹.

В XX веке в отечественном литературоведении «Адольф» долгое время воспринимался как социальный роман, в котором мнение света играет гибельную роль в судьбе двух романтических любовни­ков — Элленоры и Адольфа. М. Горький полагал, что в сочинениях Ф.Р. Шатобриана и Б. Констана сформулирована квинтэссенция «...буржуазного, мещанского индивидуализма и... пессимизма...» (Горь­кий, 1932: 13). А между тем, самый знаменитый роман Констана де Ребек был отмечен целым рядом поэтических достижений, которые редко становились поводом для филологического анализа в силу своей нарочитой внешней простоты и демонстративной «незаинте­ресованности» повествователя. Пожалуй, критика отмечала только виртуозный психологизм и точность передачи душевных колебаний и бурь героя².

Роман Бенжамена Констана «Адольф», увидевший свет в 1816 г., очень точно воссоздал романтический тип героя, поме­щенного в обыденную бытовую среду. Повествование ведется от первого лица, что способствует удивительной психологической достоверности рассказа и сближает роман с исповедальным жан­ром.

Любопытно, насколько модель психологического портрета исповедующегося, от лица которого ведется рассказ, совпадает в романе Б. Констана с «Исповедью» Аврелия Августина. Сначала стремление родителей дать светское воспитание и образование сыну для карьеры, затем глубокое непонимание с отцом; поиски любви земной, плотской, связь с женщиной, способной замес­тить собой весь мир. Результат: грехопадение, из бездны которо­го нет сил подняться. Все это вовсе не означает прямых заимст­вований и просто лежит в основании архетипа вхождения моло­дого человека в мир (ср. также трактат г-жи де Сталь «Рас­суждение о влиянии страстей на счастье отдельных личностей и отдельных народов» (1796) (де Сталь, 1980, 363-373)), с одной стороны, а с другой - является жанровой моделью исповедаль­ной литературы.

Правда, к счастью для исповедующегося Августина, рядом с рас­сказчиком постоянно присутствует его ангел-хранитель - его ма­тушка, тайная христианка. Очень напоминает исторический и од­новременно сакральный прецедент отношений императора Конс­тантина и св. Елены, уже канонизированных церковью. У француз­ских наследников Августина: Руссо, Шатобриана, Констана при­сутствует иной повествовательный модус - ранняя смерть матери: «Я стоил жизни моей матери, и мое рождение было первым из моих не­счастий», — это «Исповедь» Руссо³. А вот Шатобриан: «Рождение мое стоило жизни моей матери [...] с детских лет, порученный чужим людям, я бъл воспитан вдали от родительского крова»⁴. Деталь, под­черкивающая обездоленность, печаль, неприкаянность в чужом, мужском мире и подсознательные поиски той, которая могла бы за­менить отсутствующую.

Двадцати двух лет от роду герой романа «Адольф», которого читатель знает только по имени, ощущает свое полное одиночес­тво, поскольку единственный близкий ему человек, отец, не вы­зывает у сына «ни малейшей доверенности», а в его отношении к сыну проскальзывает «нечто принужденное» (38)⁵. Сначала Адольф является воплощением юношеской чистоты и неопыт­ности, которая диктует ему «пылкое желание независимости» (38), «застенчивость» и связанное с последней стремление к уединению. Следствием всего вышесказанного становится мучительная для ро­мантика скука» (40). Если добавить к этому поэтические пред­почтения героя, который «читал преимущественно места, напо­минающие о кратковременности жизни человеческой» (39), то станет совершено ясно наличие всего классического комплекса черт, присущих романтическому юноше, тип которого так точно выразил движение века не только у Констана, но и у Шатобриана, и у Байрона, и у Лермонтова.

История молодого человека начинается с бунта, с разрыва. Истинный романтик, он претендует на особый статус героя, иду­щего вразрез с традицией, противостоящего запретам и нравоуче­ниям лицемерной общественной морали, о которой сам Констан высказывается довольно определенно: «Мы подстрекаемы одобре­нием общества совершенно поддельного, которое заменяет правила обрядами, чувства приличиями, которое ненавидит соблазн как неу­местность, а не как безнравственность, ибо оно довольно доброхот­но приветствует порок, когда он чужд огласки» (35). В жизни Адольф ищет для себя высокого удела, неземных страстей, нетри­виальных ситуаций: «Ятогда был побуждаем одною неодолимою по­требностью предаваться впечатлениям первобытным и стреми­тельным, которые выносят душу из границ обыкновенных и внушают ей презрение к предметам, ее окружающим»⁶ (38). Еще до встречи с Элленорой, несмотря на довольно сдержанное поведение, он ухи­тряется заслужить репутацию «человека легкомысленного, насмеш­ливого и злобного» (40); в окружении героя говорили, что он «чело­век безнравственный, человек ненадежный», впрочем, без всяких на то оснований (41).

Несомненно, Адольф - чувствительная натура, мечтающая о романтической страсти, как о главном событии своей жизни. С сожалением он вынужден признаться, что изначально был раз­вращен скептицизмом отца в отношении слабого пола, того, как сам он выражается «безнравственного» образа мыслей» (42). И да­лее об отце: «Он держался правила, что молодой человек должен беречь себя от того, что называется сделать дурачество, то есть заключить обязательство прочное с женщиною, которая не была бы ему совершенно равною по фортуне, рождению, и наружным вы­годам: но, впрочем, ему казалось, что все женщины, пока не идет дело о женитьбе, могут без беды быть присвоены, потом броше­ны...» (42).

Вступая на желанный для него путь любовной интриги, он из­бирает красавицу-польку, на десять лет старше себя, но показав­шую «во многих случаях характер необыкновенный» (42). Ее репута­ция в свете несколько запятнана ошибкой в ранней юности и последовавшей за тем длительной связью с человеком, не поже­лавшим вступить с матерью двух своих детей в законный брак. Молодого человека не только не смущает зыбкое положение лю­бовницы графа П., но и надменно-презрительное отношение к ней светского общества. Не останавливают его и некоторые обяза­тельства героини по отношению к графу П., который, между тем, приходится Адольфу свояком. Адольф проницательно подмечает, что Элленора находилась в «борьбе постоянной с участью своею» и «была очень несчастлива» (43). Это позволяло ему надеяться на успех. Героиней своего романа он делает женщину «странную» (типично романтическое определение героя/героини), а следова­тельно, необыкновенную, излюбленную модель романтического романа. «Явившись моим взорам в минуту, когда сердце мое требова­ло любви, а чувство суетное — успехов, Элленора показалась мне дос­тойной многих искусительных усилий» (44) , - цинично признается он. Не случайно Пушкин прибегает к реминисценции и прямой цитате из «Адольфа» в «Каменном госте», когда намерен создать тип соблазнителя (1830):

Я нечего не требую, но видеть
Вас должен я, когда уже на жизнь
Я осужден⁷.

(ср. «... я ничего не надеюсь, ничего не прошу, хочу только вас видеть: но мне необходимо вас видеть, если я должен жить» (49)).

Нет, не любовь, а только общепринятая светская игра, «наме­рение ей понравиться. одушевляло мое существование необычным образом» (44). «Я не думал, что люблю Элленору, но уже не мог от­казаться от мысли ей нравиться» (45). Эта игра так увлекает рас­сказчика, что вскоре становится центральным событием и целью бытия: он придумывает «тысячи намерений, вымышляет тысячи средств к победе» (45), но робость и отсутствие опыта не позволя­ют воплотить их в жизнь. «Кто бы стал читать в сердце моем в ее отсутствие, тот почел бы меня соблазнителем холодным и мало­чувствительным. Но кто увидел бы меня близ нее, тот признал бы меня за любовного новичка, смятенного и страстного. И то, и дру­гое суждение было бы ошибочно: нет совершенного единства в чело­веке, и почти никогда не бывает ничего ни совсем чистосердечным, ни совсем криводушным» (45). Здесь впервые с особой наглядно­стью проявляется то удивительное мастерство Констана, в кото­ром современники признали виртуозность психологического анализа и за которое присвоили «Адольфу» звание «отца психо­логического романа», хотя Н.В. Забабурова справедливо указы­вает на его предшественников Крейбиона и Дюкло (Забабурова, 1987: 170). Сисмонди, лично знавший автора, в письме от 14 ок­тября 1816 г., буквально по горячим следам после выхода романа, писал: «...в «Адольфе» анализ всех чувств человеческого сердца так восхитителен, столько истины в слабости героя, столько ума в на­блюдениях, силы и чистоты в слоге, что книга читается с бесконеч­ным удовольствием»⁸. И с каждой последующей страницей ма­стерство это, впрочем, как и слабость героя, будут только возрастать.

Первое же препятствие на пути сближения доводит героя до ис­ступления: «Я сам дивился страданию своему. Память мне приводила минуты, в которые говорил я себе, что добиваюсь только успеха; что это была попытка, от коей откажусь свободно. Я никак не постигал скорби жестокой, непокоримой, раздиравшей мое сердце» (46). Так ра­ционально расчетливо расставленные сети (письмо, окрашенное «волнением, очень похожим на любовь» (45)) превращают в жертву са­мого охотника. Капкан неожиданно захлопывается, причиняя тому, кто его поставил невыносимые страдания: «Любовь, которую за час перед тем я самохвально лукавил, казалось, господствовала во мне с исступлением» (46). У Констана: “L’amour... que je m’applaudissais de fiendre...”, - буквально: «...которую я самонадеянно считал притвор­ной.»⁹.

Теперь дело было только за Элленорой, в сердце которой чи­тателю редко удается заглянуть. Мы видим ее в обществе гостей графа П. то печальной и рассеянной после бегства, вызванного признательным письмом Адольфа, то пугливой, боящейся пове­рить возможному счастью. Рассказчик никогда не говорит чита­телю ни о ее нарядах, ни об обстановке, в которой она живет; мы не видим ее в окружении детей или в отношениях с графом П.; она, «прославленная своей красотой», не имеет ни цвета глаз, ни способа убирать волосы. Она только объект вожделений Адоль­фа, в котором он подмечает более всего нервическую слабость и неудовлетворенность собственным положением. А между тем ро­ман не кажется самым взыскательным читателям (например, Стендалю или Пушкину, Сент-Бёву или Гюго) ни плоским, ни лишенным правдоподобия, как выразились бы классицисты, или истинности, как говорили под влиянием романтических настро­ений. И проистекает это только из одного последовательно ис­пользуемого Констаном приема: богатейшего аналитического психологизма, включавшего в себя раскрытие истинных побу­ждений героя-рассказчика, изображение двойственности нату­ры, игру подавляемых движений и, наконец, соединение соз­нательного с бессознательным - ту фантастически точную ин­теллектуальную рефлексию, которая и становится основным двигателем сюжета и составляет главную привлекательность тек­ста. Герой Констана не рисуется перед читателем, а честно и под­робно анализирует, облекает в логические формы свои поступки и движения души¹⁰.

История романтической любви «вопреки» общественным уста­новлениям не должна и не могла быть счастливой. И дело не толь­ко в романтическом индивидуализме, в тщеславном эгоцентризме героя, на которые указывают без исключения все критики¹¹. Лю­бовные похождения вполне конкретного и широко известного своими политическими и социально-значимыми трудами Б. Кон­стана и его не менее заметных в истории возлюбленных (м-м де Сталь, Шарлоты фон Гарденберг, Джульетты де Рекамье), частич­но заложенные в сюжет знаменитого романа, подчинены в нем старинной архетипической модели немецкого Средневековья, с которым невидимыми узами связан рассказчик. Ведь, рожденный в Лозанне, Констан учился в Эрлангене и долгие годы жил то в Швейцарии, то в Германии.

Судите сами. С первых веков становления христианского веро­учения как центральной мировоззренческой модели европейского сознания любовная страсть рассматривалась как грех и искуше­ние. В «Исповеди» Аврелия Августина, где есть, как уже было ска­зано выше, очевидные параллели с констановским романом, и в описании отношений с отцом (кн. 1), и в истории с поисками плотских утех в ранней юности, читаем: «. туман поднимался из болота плотских желаний и бившей ключом возмужалости, затума­нивал и помрачал сердце мое, и за мглою похоти уже не различался свет привязанности. Обе кипели, сливаясь вместе, увлекали неокреп­шего юношу по крутизнам страстей и погружали его в бездну поро­ков (кн. 2, II, 2)». Цитата из Блаженного Августина довольно орга­нично могла войти в контекст констановского романа, который даже на фоне «Исповеди» одного из отцов церкви отличается уди­вительной целомудренностью рассказа о любовной связи. И да­лее, очень созвучная романтикам мысль, которую не затемняют даже риторические красоты позднего эллинизма: «Когда-то в юно­сти горело сердце мое насытиться адом, не убоялась душа моя густо зарасти бурьяном темной любви, истаяла красота моя, и стал я гни­лью перед очами Твоими, — нравясь себе и желая нравиться очам люд­ским» (кн. 2, II, 1)¹².

В соответствии с учением церкви, сладострастие трактуется Августином как смертный грех, и, хотя языческая Венера здесь не упомянута, она в той же средневековой христианской тради­ции становится олицетворением греха распутства. Смертный грех сладострастия позднее был красочно описан в германском фольклоре, и полнее всего в немецкой версии рыцарско­го романа о певце Тангейзере (см.: «Состязание певцов» Воль­фрама фон Эшенбаха и народную немецкую песню XVI в. из со­брания И. фон Арнима и К. Брентано «Волшебный рог мальчи­ка»¹³).

В немецком рыцарском романе зрелого Средневековья тема греховности плотской любви еще усугубляется рядом «отягчаю­щих обстоятельств», спрятанных в языческой архаике предания. Тангейзер, стремясь к познанию чувственных наслаждений, по­падает в грот Венеры - языческой богини римского пантеона, в церковном понимании - «дьяволицы», вокруг которой пляшу­щие нимфы и менады, фавны и сатиры. Этот мир является вос­поминанием об оргиастических обрядах древности, с участием менад-вакханок и сатиров, преобразованных средневековым гер­манским сознанием в ведьм и чертей. Грехопадение Тангейзера, впавшего в язычество соучастника «поганых» культов, хуже смерти, не подлежит прощению людского суда. Этим продикто­вана суровая отповедь римского папы кающемуся рыцарю, кото­рый молит о церковном прощении. Римский понтифик отталки­вает Тангейзера со словами, что прощение ему будет дано, если сухой посох в руках пастыря вдруг зацветет. Гнев главы церков­ной иерархии понятен, если глубже заглянуть в подтекст рыцар­ской легенды, где римская богиня лишь замещает еще более древнюю германскую богиню смерти и зимы Хольду (Голду)¹⁴, скрывающуюся в пещере, близ горы Герзельберг (у Вагнера - близ Эйзенаха), очертаниями напоминающей гигантскую гроб­ницу. Согласно древнему поверью, зимой от Рождества и до Бо­гоявления вьюжными ночами Хольда (Госпожа Метелица), олицетворение зимы и метели, проносится по небу во главе так называемой «Дикой охоты». В германском прамифе это сканди­навская Хель — чудовищное порождение Локи, богиня подзем­ного царства, коварная и неумолимая. Оттого Тангейзеру никог­да не разорвать порочный круг: единожды оступившийся обречен на проклятие в мире христианском и нет ему пути назад, несмотря на все попытки вернуться к людям. Об этом, собствен­но, опера Вагнера и ее дальнейшие интерпретации. Сладостра­стие может быть прощено, вероотступничество - никогда. Тем, кто вкусил сладость потустороннего бытия, нет и не может быть возврата к живым.

В либретто первого акта оперы «Тангейзер», написанном са­мим композитором, читаем: «Венера с грустным упреком спраши­вает его, неужели он пресытился своим блаженством, и ее любовь больше не радует его. Она уговаривает его забыть про все земное и отдаться одной нежной страсти и просит спеть ей одну из тех пе­сен, за которые она так крепко полюбила его. Тангейзер порывисто берет арфу и поет о божественной красоте Венеры, о своей страстной любви к ней, давшей ему столько блаженных минут. В заключение он просит богиню отпустить его домой, говоря, что воспоминания зовут его на родину, и он жаждет вновь испытать земные страдания.

Венера огорчена его песней. Она называет его неблагодарным из­менником и заявляет, что не отпустит его. Тангейзер возражает, что он благословляет любовь, которой она его осчастливила, но он не в силах больше оставаться, он жаждет свободы, свободной дея­тельности и борьбы. Венера в сильном возбуждении говорит ему, что он свободен, она его не держит, и он может уйти обратно к холодным, черствым людям, но что он там не найдет спасения и с измученной душой, обманутый в своих гордых надеждах, опять вер­нется к ней¹⁵.

Подобно тому, как Тангейзеру нет возврата в мир людей, ге­рой констановского романа не может вырваться из заколдован­ного круга тяготящих его отношений с соблазненной им Элленорой. Добившись своего, он недолго упивается «прелестью любви» (53). Чувственная сторона любви редуцируется в рассказе Адоль­фа, впрочем как и в вагнеровском либретто. Объясняется ли это религиозным воспитанием в протестантских странах Швейцарии и Германии или сдержанностью самих авторов текстов, но ни в романе, ни в либретто не найти откровенных эротических сцен, к которым привыкли читатели Д. Дидро, Ш. де Лакло, маркиза де Сада и других французских писателей рубежа XVHI-XIX вв. Не найти их и у Руссо, чувствительного в романтическом духе, но не чувственного писателя. Пылкость возлюбленной Адольфа, ее постоянная забота и беспокойство об отсутствующем любов­нике вызывают у героя, скорее, раздражение и ощущение несво­боды. «Мне было бы сладостнее возвращаться к ней по собственной воле, не сказывая себе, что час приспел, что она ждет меня с беспо­койством... Элленора была, без сомнения, живое удовольствие в су­ществовании моем, но она не была уже целью, она сделалась свя­зью» (54; выделено мной. - Е.К.). При всем упоении чувственной стороной любви, которую как возможность утолить истинную страсть станет прославлять вагнеровский Тангейзер (д. II), «связь» тяготит. Страх доставить ей страдание, с одной стороны, и «расстроить ее существование», с другой, диктуют необходи­мость расторгнуть отношения. Завершение курса обучения в Д*** позволяет Адольфу надеяться на благополучное разрешение сложной ситуации. Граф П*** начинает подозревать любовни­ков, отец зовет Адольфа к себе, но вмешательство страстно влю­бленной Элленоры заставляет героя продлить свое пребывание рядом с ней на полгода, а потом, в его мозгу рождаются разъе­дающие отношения упреки: «Я жертвую ей собою бесплодно для счастия ее; я живу здесь без пользы, в неволе, не имея ни минуты свободной, не видя возможности один подышать спокойно» (56). Взаимные упреки и ссора не заставляют себя долго ждать, и за­быть сказанное невозможно.

Известие о том, что героиня покинула графа П***, чтобы все­цело принадлежать Адольфу, неприятно поражает рассказчика. Теперь он вкушает всю полноту ответственности, которая возло­жена на его плечи помимо его воли, но является обратной сторо­ной дарованных ему «прелестей любви». Фрау Венус не отпускает своего рыцаря семь лет, а отпустив, снабжает его длинным шлей­фом греха и непонимания с другими людьми. Адольф благодарит Элленору за ее жертву (расставание с детьми, утрата положения в обществе, которого она добивалась десять лет), обещает никогда не покидать ее, но трещина в отношениях уже видна обоим, и общество своим осуждением будет только вбивать в нее допол­нительные клинья. Характерно, что в камерном романе Констана, где нет даже, скажем, слуг, и единственный близкий Адольфу человек, его отец, остается внесценическим персонажем, между любовниками встает как грозный судия общество, осуждающее и карающее, разрушающее все иллюзии и привязанности. А, меж­ду тем, о необходимости такого «коллективного персонажа» го­ворила являющаяся одним из прототипов героини в романе Жер­мена де Сталь, сама написавшая романтические романы «Дельфина», «Коринна». Так вот, в трактате «О литературе в ее связях с общественными учреждениями» (1880) она призывала собратьев по перу изображать любовную страсть во взаимодейст­вии с многообразием страстей, возникающих в процессе общест­венной жизни, с такими как честолюбие, гордость, тщеславие, слабость характера. Адольф щедро наделен указанными обще­ственными пороками. Разрыв неизбежен, и чем дольше будет тя­нуться «связь», тем болезненнее будет финал.

Адольф и сам тяготится своей нерешительностью. Страсть остывает, а быт только умножает все мыслимые и немыслимые не­приятности замкнутого, непризнанного социальным окружением существования. Читателю трудно судить о том, что происходит в душе Элленоры, но очевидно, что разрыв с Адольфом был бы для нее катастрофой. Это понимает ее любовник и в нынешнем ее по­ложении покровитель, который, всякий раз как бы спохватив­шись, вспоминает о своем долге перед соблазненной им женщи­ной, о рыцарском отношении к возлюбленной, и даже нередко ему представляется, что любовь, хоть на непродолжительное вре­мя вспыхивает снова, когда ему приходится жертвовать для нее со­ображениями карьеры, отношениями с отцом, возможностью пользоваться собственной свободой. В какие-то моменты Элленора представляется герою и читателю тираном, деспотом, исте­рично требующим все возрастающих жертв от возлюбленного. То, что кажется Адольфу в собственном характере силой и верностью, любовью и самопожертвованием, стороннему наблюдателю неиз­бежно видится, как слабость, несущая героине только дополни­тельные муки и, в конце концов, гибель. Рассказчику будто невдо­мек, что женщина, лишенная прав, законность которых признает общество, неизбежно превращается в тирана, деспота, который выколачивает свои права с кровью. Раз проникший в грот Венеры связан с богиней навсегда, он не найдет понимания и прощения среди смертных и неизбежно вернется назад. Все это, разумеется, кончается трагедией, что после Б. Констана достоверно показал, скажем, Л.Н. Толстой в романе «Анна Каренина».

На протяжении романа возникает целый ряд возможностей и поводов к разрыву. Каждый из них - маленькая кульминация, за которой брезжит несбыточная надежда на благополучную развяз­ку, но нет, все возвращается в привычное русло взаимной лжи и упреков. При всей слабости и чувствительности, герой-рассказчик остается человеком вполне рационально мыслящим. Например, в пятой главе читатель обнаруживает здравую мысль о возможности выхода из замкнутости все сужающегося камерного мира любов­ников, причиняющих друг другу страдания: «Яуверен, что если бы во мне была любовь к Элленоре, я сумел бы изменить мнение общества о ней и о себе (“j’aurrais ramen l’opinion sur elle et sur moi”). Такова сила чувства истинного, когда оно заговорит, лживые толки и под­дельные условия умолкают. Но я был только человек слабый, призна­тельный и порабощенный. Я не был поддерживаем никаким побужде­нием, стремящимся от сердца» (59). Поэтому средневековому чуду нет места в этой истории - засохший посох никогда не покроется молодой листвой.

Однако читатель не утрачивает интереса к рассказу до послед­них, жестоких, как медицинский диагноз, строк повествования: «Обстоятельства всегда маловажны: все дело в характере...» (92). Искренность рассказчика и точная аналитика душевных движе­ний не отпускают читателя ни на миг. О том знает наследник констановской традиции в русской литературе М.Ю. Лермонтов: «История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она — следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславия и желания возбудить участие или удивление»¹⁶.

Психологическое мастерство Констана снимает все покровы с искусно созданной романтиками мифологии любви-страсти к «единственной», как это было у Новалиса или у Байрона: «... гово­рили о любви из страха говорить о другом» (59), - беспристрастно отмечает рассказчик. Невозможно, как мечталось, «жить друг для друга», забыть «людей, нас не разумеющих», быть «счастливы одним собственным уважением и одною собственною любовью» (59). Траге­дию камерного любовного сосуществования двух обожающих друг друга людей не менее ярко обрисует и А. де Мюссе в романе «Ис­поведь сына века». Отринуть мир - мучительно даже для монаха, несмотря на веру и обеты. Что до светского молодого человека, то жизнь без борьбы, без свободы, без деятельности в социальной среде невозможна; этот мотив присутствует и в легенде о Тангей­зере, просящем богиню отпустить его. Защищая честь Элленоры, Адольф дерется на дуэли и даже ранен, но при этом с радостью уезжает из Д***, дав, тем не менее, клятву возвратиться к ней. Од­новременно в его исповеди присутствует неизбывная тоска: он же­лает бывшей любовнице безмерного счастья, только без него; за это он готов пожертвовать самою жизнью (61). Его сердце разры­вается от противоречий, которые рассказчик воссоздает с такой пронзительной достоверностью: «Мне больно было, когда она, по-видимому сомневалась в любви, столь ей необходимой: мне не менее было больно, когда она ей верила. Я чувствовал, что она меня превос­ходнее; я презирал себя, видя, что я ее недостоин. Ужасное несчастье не быть любимым, когда любишь, но еще ужаснее быть любимым страстно, когда уже любить перестаешь» (61). И нестерпимое ощущение лживости происходящего, и невозможность прервать ложь.

Элленора не может и не хочет быть счастливой без Адольфа. Она следует за любовником в город, куда его настойчиво звал отец, и при встрече не может удержаться от горьких упреков. От­ношения близки к разрыву, но отец Адольфа, стремясь освобо­дить сына от порочащей его связи, предписывает Элленоре на следующий день покинуть город, чем провоцирует возврат Адольфа к любовнице. Чужеродное вмешательство вызывает бурный прилив страсти: «. я любил ее более, нежели когда-ни­будь», - записывает Адольф, уезжая вместе с женщиной, о разры­ве с которой намедни мечтал (63). Но более опытная Элленора понимает, что в нем действует не любовь: «В вас действует одна жалость» (64).

Как только противодействие устранено, мучения начинаются с новой силой. Адольф «стыдится жизни своей, протекающей во мраке и в бездействии» (65). Между тем судьба посылает Элленоре ряд новых возможностей: граф П*** предлагает ей часть своего со­стояния, с условием, что она бросит любовника, в Польше неожи­данно восстанавливает свои права и имущество ее отец, который ждет единственную дочь в качестве утешения своей старости и на­следницы старинного дворянского рода, Адольф пытается убе­дить подругу, что пора прекратить связь, устранить «положение, равно недостойное и вас, и меня» (66), но все напрасно. Элленора жестко требует от любовника следовать за ней в Польшу, где она получит значительное наследство и принадлежащее ей по праву рождения положение. В этом, одном из немногих монологов Элленоры чувствуется сильный характер, мощный аналитический ум и эффектная разработка: понятно, что эта речь не раз прокручива­лась в сознании героини, прежде чем ее услышал Адольф, а вместе с ним и читатель. Поэтому приведем ее целиком: «Яуже не в тех летах, - сказала она мне, - в которые душа раскрывается новым впечатлениям! Отец мой для меня незнакомец. Если я здесь останусь, другие окружат его охотно, он также будет счастлив. Детям моим придется имение графа П***. Знаю, что вообще осудят меня, по­чтут дочерью неблагодарной и бесчувственною матерью; но я слиш­ком страдала, я уже не молода, и мнение света мало владычествует надо мною. Если в моем решении есть жестокость, то вам, Адольф, винить себя в этом. Если бы я могла доверять вам, то, может быть, и согласилась бы на разлуку, в которой горечь была бы умерена упова­нием на соединение сладостное и прочное; но вы рады были бы уве­риться, что я в двухстах милях от вас, довольна и спокойна в недрах семейства моего и богатства. Вы писали бы мне по этому предмету письма благоразумные, которые вижу заранее: они раздирали бы мне сердце; не хочу себя подвергнуть тому: не имею отрады сказать себе, что жертвою всей жизни своей я успела внушить вам чувство, коего достойна; по крайней мере, вы приняли эту жертву. Я уже довольно страдала от холода обращения вашего и сухости наших отношений: я покорилась сим страданиям, вами мне налагаемым: не хочу вызывать на себя добровольных» (67).

В этом монологе весь характер и стиль мышления выдающей­ся личности романтической эпохи м-м де Сталь¹⁷. Как выучени­ца Руссо, Жермена превыше всех ценностей на свете ставит лю­бовь-страсть в ее руссоистской трактовке. В этой искусственной среде художественного преувеличения идеалом становятся Сен-Пре и Вертер, но никак не Адольф, ложность положения которо­го очевидна всем. Впрочем, и сам герой, как только попадает в сферу публичного обсуждения своих отношений с Элленорой, немедленно принимает позу Сен-Пре, потому что такой стиль поведения продиктован романной модой, а иного стиля Адольф не знает. Вот как он отвечает барону Т*** на вполне разумные до­воды друга отца: «Никто, кроме меня, повторяю, не может судить Элленору. Никто не оценит достаточно истины ее чувствований и глубины ее впечатлений. Пока я буду ей полезен, я останусь при ней. Никакой успех не утешит меня, если оставлю ее несчастною; а хотя и пришлось бы мне ограничить свое поприще единственно тем, что буду служить ей подпорою, что буду подкреплять ее в печалях ее, что осеню ее моею привязанностью от несправедливого мнения, не познавшего ее, и тогда бы еще думал я, что дано мне было жить не напрасно» (71).

Несомненно, такая отповедь врагам Элленоры исторгала слезы восторга у чувствительных читательниц романа, но рассудочно­холодные слова друга отца продолжали назойливо и больно ра­нить душу Адольфа: «Все дороги вам открыты: литературная, во­инская, гражданская; вы имеете право искать свойства с почтеннейшими домами; вы рождены достигнуть всего; но помните твердо, что между вами и всеми родами успеха есть преграда необо­римая, и эта преграда — Элленора» (71). Мысленно он начинает пе­речислять жертвы, принесенные им на алтарь связи, в которой нет ни удовольствия, ни любви, ни чести. Попытки Элленоры окру­жить себя светским обществом, где бы она царила, стремление вызвать ревность у Адольфа - все оказывается смешным и не мо­жет согреть пепел чувств. Наконец, раздраженный мелочным контролем со стороны возлюбленной, Адольф в письме обещает барону Т*** порвать с ней. Исполненный нерешительности и страха перед страданиями Элленоры, которой будет нанесен тяже­лый удар, Адольф убеждает своего адресата, что для разрыва еще не настало время. В решительный момент он как всегда отступает от намеченного плана. Однако барон Т*** одним движением ста­вит точку в затянувшейся связи - он отправляет Элленоре письмо Адольфа со своими комментариями.

Жестокий удар нанесен Элленоре оттуда, откуда она не ждала. Сомнений быть не может. За нервным срывом следует горячка, за горячкой - смерть. Перед смертью, Элленора просит Адольфа прогуляться с нею по печально-сероватым полям, окружающим поместье. Впервые в романе любовники оказываются под откры­тым небом, которое пронизано ледяным зимним холодом, таким же мертвящим, как и их отношения после получения письма от барона Т***. «Небо было чисто, но деревья стояли без листьев, ни малейшее дуновение не колебало воздуха; никакая птица не рассекала его: все было неподвижно и слышался только шум травы замерзнув­шей, которая дробилась под нашими шагами» (86). Этот единствен­ный в романе пейзаж есть символ смирения, с которым несчаст­ная женщина принимает свою участь и свою скорую смерть. Ее сильный характер сломлен, а сердце, которое так любило, по ее словам, «разорвано». Еще до ее кончины Адольф вдруг с неистовой силой ощущает свое одиночество, свет, куда он так стремился, представляется ему пустыней: «Я был уже один на земле; и я не жил уже в сей атмосфере любви, которую она разливала вокруг меня» (87). Свобода оказывается мнимой и постылой. Из предисловия мнимого издателя к роману с подзаголовком «Рукопись, найденная в бумагах неизвестного» читатель уже знает, что, оставшись один,

Адольф никем не стал и ничего не совершил. Он бесцельно скита­ется по миру, ожидая конца. Оказалось, что он был героем только в свете пылкой страсти Элленоры, а с утратой этого мощного источника оказался ничем: ни героем, ни деятелем, ни поэтом, а только тенью своей собственной любовной истории. Достоверная и очень объективно написанная история судьбы.

И все же до последних строк книги читатель не в силах ото­рваться от этого столь однотипного в своей схеме романа. Эта рас­судочно и детально точно построенная вязь противоречивых чувств и колебаний, этот мучительный разлад с самим собой и с миром, твердо опирающийся на практически лабораторную ана­литику души завораживает без всяких внешних эффектов, приду­манных сюжетных поворотов и искусных катастроф. Совершен­ное начало формирования того, что принято называть психологическим романом XIX в., берет свой исток прежде всего от «Адольфа» Констана и только потом уже от «Красного и черно­го» Стендаля.

Примечания

¹ Московский Телеграф. 1831. № 1-4.

² См. подр.: Ахматова А.А. «Адольф» Бенжамена Констана в творчестве Пуш­кина. Режим доступа: http://feb-web.ru/feb/pushkin/serial/vr1/vr12091-.htm; Забабурова Н.В. Французский психологический роман (Эпоха Просвещения и роман­тизм). Ростов н/Д: Изд-во Ростовского ун-та. 1987. С. 198. Cecil David. Poets and Story-Tellers. A Book of Critical Essays. ‘Adolphe’. L., 1949. P. 139-152.

³ РуссоЖ.Ж. Избранное. М.: Терра. 1996. С. 9.

⁴ Шатобриан Ф.Р. Рене, или Следствия страстей // Шатобриан Ф.Р. Атала. Рене. М.: Камея. 1992. С. 59.

⁵ Констан Б. Адольф. Предисловие к третьему изданию / пер. кн. П.А. Вязем­ского. - Здесь и далее цитируется по: Констан Б. Проза о любви. М.: ОГИ. 2006 с указанием номера страницы в круглых скобках. Автор статьи намеренно исполь­зует этот первый перевод романа Констана на русский язык, поскольку князь Вя­земский был современником автора романа и ему не требовалось погружаться в эпоху, в то время как более поздние переводчики невольно осовременивают текст. Помимо этого, перевод Петра Вяземского был высоко оценен Пушкиным.

⁶ См. подр.: Delbouille P. Genese, structure et destin d’Adolphe. P. 1971. Pp. 83, 391. По словам французского исследователя творчества Констана, отрывок, где были описаны любовная связь героини в самом нежном возрасте и ее одиночество после смерти матери, что толкнуло ее в объятия графа П***, был изъят автором по прось­бе леди Шарлоты Кэмпбелл, которая слушала чтение автора в Лондоне и уверяла Констана, что эта история может лишить Элленору сочувствия читателей.

⁷ Пушкин А.С. Каменный гость // Собр. соч. В 10 т. Т. 4. М.: Худ. лит., 1960 С. 356.

⁸ Цит. по: Ахматова А.А. «Адольф» Бенжамена Констана в творчестве Пушки­на. С. 91.

⁹ Constant B. Adolphe. Le cahier rouge. Cecile. P., Gallimard, 1979. P. 34.

¹⁰ На рационалистический характер психологизма Констана указывала и Л. Гинзбург (О психологической прозе, М.: INTRADA, 1999).

¹¹ Обломиевский Д.Д. Романтизм до 30-х гг. XIX века // История французской ли­тературы. Т. 2. М.: Изд-во АН СССР, 1956. С. 96; Карельский А.В. Вызревание роман­тических идей и художественных форм в период Первой республики и Империи. Сталь, Шатобриан, Сенанкур, Констан // История всемирной литературы. В 9 т. Т. 6. М.: Наука, 1989. С. 152; Fabre-Luce A. Benjamin Constant. P. 1989, Delbouille Paul. Genese, structure et destin d‘ «Adolphe». Paris: Soc. d‘ed. Les Belles lettres, 1971.

¹² Августин Аврелий. Исповедь. М., 1997. С. 24

¹³ «Я не знаю произведения более любовного, более пылкого, чем диалог Венеры и Тангейзера» — писал Г. Гейне, комментируя собственную переработку средневеко­вого сюжета.

¹⁴ В германских легендах Frau Holda (или Frau Holle) была покровительницей сельскохозяйственных работ и домашних дел, выполняемых женщинами. Разно­образные формы ее имени Holda, Holle, Huld, и Hulda могли восходить к сканди­навскому мифическому пространству, известному как huldra или хель — царство мертвых («низ» и «север») и разнообразные водные источники. «Можно даже ска­зать, что хель является тем центром, в точке которого совпадают горизонтальная и вертикальная картина мира» (Мелетинский Е.М., Гуревич А.Я. Германо-скандинав­ская мифология. — Мифы народов мира. Т. 1. М.: Советская энциклопедия, 1980. С. 288.) В скандинавской мифологии хозяйку этого царства зовут Нифльхель, она является одним из трех хтонических чудовищ, произведенных на свет великаншей Ангрбодой от Локи. Из палат этой свирепой богини, окрашенных в цвета синевы и освежеванного мяса, нет выхода даже богам; напр., миф о гибели сына Одина Бальдра. В фольклоре Северной Германии роль Холды (Холте, Холле, Хулда или Холде) смягчается и она превращается в ипостась богини материнства и домашне­го очага, особенно важного в зимние холода; ее праздники соотносятся с середи­ной зимы, буквально Zwolften («the Twelve» — «Двенадцатая ночь», как в названии комедии Шекпира), когда над землей проносятся души мертвецов и демоны; призраками предводительствует изначально женщина, Госпожа Метелица (Frau Holle) — мотив Дикой охоты, позднее включающий очень многие персонажи с го­тической окраской от Дэнди Дьявола до Фридриха Барбароссы. В Южной Гер­мании это женское божество известно под именем Берта (Берхта, Перхта), а в Норвегии — как Фригг. Она забирает души некрещеных детей и нередко отож­дествляется с римской Дианой-Луной или Гекатой. См. подр.: Jacob Grimm. Deut­sche Mythologie. Olms-Weidmann, Hildesheim 2003. Гл. 24.

¹⁵ Сюжет оперы Рихарда Вагнера «Тангейзер». Режим доступа: www.belcanto.ru

¹⁶ Лермонтов М.Ю. Герой нашего времени // Собр. соч. В 4 т. Т. 4. Л.: Наука, 1981. С. 225.

¹⁷ Не случайно Констан десять лет не решался опубликовать свой роман, за­конченный уже в 1806 г.

Библиография

Гинзбург Л. О психологической прозе. М.: INTRADA, 1999.

Горький М. Предисловие к книге «Р Шатобриан “Ренэ”. Б. Констан “Адольф”» (История молодого человека XIX столетия). Серия романов под редакцией М. Горького. М.: Журнально-газетное объединение, 1932.

Забабурова Н.В. Французский психологический роман (Эпоха Прос­вещения и романтизм). Ростов н/Д: Изд-во Ростовского ун-та. 1987.

Карельский А.В. Вызревание романтических идей и художественных форм в период Первой республики и Империи. Сталь, Шатобриан, Сенанкур, Констан // История всемирной литературы. В 9 т. Т 6. М.: Наука, 1989.

Обломиевский Д.Д. Романтизм до 30-х гг. XIX века // История француз­ской литературы. Т. 2. М.: Изд-во АН СССР, 1956.

Сталь Ж. де О влиянии страстей на счастье людей и народов // Лите­ратурные манифесты западноевропейских романтиков. М., 1980.

Cecil D. (1949) Poets and Story-Tellers. A Book of Critical Essays. ‘Adolphe’. L. P.139–152.

Delbouille P. (1971) Genese, structure et destin d‘ «Adolphe». Paris: Soc. d‘ed. Les Belles lettres.

Fabre-Luce A. (1989) Benjamin Constant. Paris.

Grimm J. (2003) Deutsche Mythologie. Olms-Weidmann, Hildesheim Notes.

Поступила в редакцию 15.08.2016