«В газетах — Блок, Блок, Блок…» отклик И.А. Бунина на смерть А.А. Блока

Раздел: История журналистики

Предметом рассмотрения в данной статье является остававшаяся до сих пор неизвестной «заметка» И.А. Бунина «Музыка» (1921), которая была написана под впечатлением от известия о смерти А.А. Блока. Выраженная в этой «заметке» позиция в отношении Блока в корне противоречила тому, что о поэте писала эмигрантская пресса. Очевидно, именно поэтому «Музыка», предназначенная для напечатания в газете «Общее дело» (Париж), так и не увидела свет. Сейчас автограф бунинской «заметки» хранится в личном фонде В.Л. Бурцева в Государственном архиве Российской Федерации.

Введение

Многолетняя (и как будто безусловная) неприязнь И.А Бунина к А.А. Блоку общеизвестна. Мы знаем о ней прежде всего благодаря самому Бунину, не поскупившемуся на выражение этой неприязни в своих дневниках, письмах, критических рецензиях, статьях, ме­муарных очерках и даже некоторых художественных произведениях (вспомним «Петлистые уши», «Митину любовь»). Много злых, ядо­витых слов сказано о Блоке и в «Окаянных днях». Все это состав­ляет своего рода ядро бунинской «антиблокианы»¹.

Но Бунин не только писал о Блоке — он много и говорил о нем: например, в ходе частных бесед, споров, публичных выступлений. Эти его, устные, антиблоковские суждения, а также образцы «эпа­тажного поведения» в отношении поэта и его творчества зафикси­рованы в разнообразных свидетельствах современников: в том числе в их дневниках (М.А. Кузмин, Г.Н. Кузнецова, В.Н. Муром- цева-Бунина), мемуарах (Г.В. Адамович, А.В. Бахрах, Н.Н. Бербе­рова, И.В. Одоевцева, А. Седых, С.Ю. Прегель, B.C. Яновский), письмах (Г.В. Адамович, Н.А. Нолле-Коган). Именно современ­ники предпринимали первые попытки разобраться в причинах не­сговорчивого бунинского отталкивания от Блока и от всего, что он привнес в русскую литературу. Это отталкивание одни — в смуще­нии, другие — со злорадством объясняли целым набором всевоз­можных «дефектов», которые будто бы были свойственны писате­лю: литературной «глухотой», «слепотой», «притупленностью» художественного чутья, ревностью к славе. Только С.Ю. Прегель распознала в бунинском неприятии Блока своего рода «самозащи­ту», «нежелание поддаться силе чуждого творчества», подчеркивая при этом, что «ничего мелкого в антипатии Бунина не было»².

Рассматриваемой теме посвящена и пока еще не слишком боль­шая исследовательская литература (см., напр.: Горелов, 1980; Дякина, 1992; Марченко, 2011: 45—73; Смирнов, 2000: 264—268; Смирнова, 1982: 8—12)³. В указанных работах также предлагаются различные объяснения бунинской вражды к Блоку То, что по этому поводу пишут JI.A. Смирнова и А.А. Дякина («Наблюдения, выводы Блока и Бунина разноисходны»), представляется нам наиболее правильным. Подобно названным исследовательницам, мы убеж­дены, что корень бунинской неприязни к Блоку следует искать не в действительных или мнимых свойствах бунинской натуры (та­ких, например, как якобы присущие писателю мстительная обид­чивость и зависть), а в глубочайшем несходстве «философий твор­чества» двух поэтов. То, что для одного было художественной «нормой», для другого нередко — «изъяном». В данном случае мы имеем в виду не только чисто «техническую» разницу в стихотвор­ческих и вообще литературных приемах Бунина и Блока, но и ин­дивидуальные особенности мировосприятия каждого из них. Одним из первых на эстетико-психологическую подоплеку «антитезы Бу­нина и Блока» указал (правда, несколько односторонне и даже, пожалуй, небесспорно) критик и религиозный мыслитель К.И. За­йцев: «На том Божьем мире, который смотрит со страниц Бунина, поистине отчеканен образ его души. Но самый душевный строй Бунина таков, что в произведениях этого волевого творца запечат­лен Божий мир, тогда как в творениях Блока, безвольно откликав­шегося на все зовы мира, запечатлена лишь трагедия его души»⁴.

Вместе с тем J1.A. Смирнова, А.А. Дякина, Т.В. Марченко совер­шенно справедливо отмечают и своего рода «перекличку» в поэтике Бунина и Блока. И тот и другой на разных этапах творчества, в раз­ных жанрах и часто в несхожих ракурсах обращались к одним и тем же темам, мотивам, образам: корабля, метели, снега, «иной выси», родины, «революционного демоса» и т.д. Любопытно, что и в об­ласти «мировоззренческой» Блок в последние годы жизни (1920— 1921) пришел, по-видимому, примерно к таким же выводам, какие в самом начале новой «русской смуты» сделал для себя Бунин. Се­годня совершенно «бунинскими» (чуть ли не в духе «Окаянных дней») кажутся строки из письма поэта к актрисе Н.А. Нолле-Ко- ган от 13 января 1920 г.: «Так долго я молчу, потому что жизнь очень трудна, вечная забота о пропитании, ношении дров и воды, забота о том, <чтобы> выправиться после каждого нового оскорб­ления и удара кулаком по лицу (последнее пока — фигурально, но всегда может стать действительным)» (цит. по: Иванова, 2012: 110).

В то же время и отношение Бунина к Блоку было более слож­ным, чем представлялось многим современникам (и до сих пор представляется некоторым исследователям). Так, при личном зна­комстве в ноябре 1907 г. Блок как человек Бунину, скорее, понра­вился. Бунин приезжал к Блоку, чтобы приобрести у него стихот­ворения для 1-го сборника «Земля». По свидетельству жены писателя, «Блок произвел на него впечатление воспитанного и вежливого молодого человека»⁵. Много позже, в 1930 г., внима­тельно, с карандашом изучая перепечатанные в эмигрантской прессе дневники Блока, Бунин говорил близким, что «его мнение о Блоке-человеке сильно повысилось». В особенности писателю пришлось по душе блоковское «понимание некоторых людей: “Нет, он был не чета другим. Он многое понимал... И начало в нем было здоровое”»⁶. Правда, очень скоро Бунин уже потешался над дневником Блока и делал из него выписки, которые должны были свидетельствовать о «глупости» поэта⁷.

Столь же противоречивыми были бунинские отзывы о блоков­ской поэзии. З.Н. Гиппиус Бунин мог сказать: «Я всегда выделял и выделяю Блока, всегда говорю, что Блок сделан из настоящего теста»⁸, — а в собственном дневнике записать: «Читаю Блока — какой утомительный, нудный, однообразный вздор, пошлый своей высокопарностью и какой-то кощунственный. <...> Да, таинствен­ность, все какие-то “намеки темные на то, чего не ведает никто” — таинственность жулика или сумасшедшего. Пробивается же через все это мычанье нечто, в конце концов, оч<ень> незамысловатое»⁹.

При этом нельзя забывать о той роли, которую после Октябрь­ского переворота в бунинском отношении к Блоку стала играть «идео­логия». Революционность Блока, проявившая себя в его поэзии, публицистике, дневниковой прозе 1917—1921 гг., оказалась «водой» на «мельницу» Бунина. Для писателя, который в своих статьях и устных выступлениях не уставал повторять, что вина за происшед­шее в России в немалой степени лежит на русской литературе Се­ребряного века, блоковский «большевизм» (подлинный или мни­мый) был логическим продолжением блоковского модернизма. Потому-то в бунинских пореволюционных суждениях о личности и творчестве Блока чисто литературные оценки неотделимы от идеологических.

Такая «двойственность» дает о себе знать и в том произведении Бунина, о котором пойдет речь в нашей статье. Это произведение — «заметка» под заглавием «Музыка»¹⁰ — до сих пор оставалось не­известным: предназначенное для опубликования в газете B.J1. Бур­цева «Общее дело», оно в итоге не было напечатано. Его автограф хранится в личном фонде B.J1. Бурцева в Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ. Ф. Р-5802. On. 1. Дело 1672. JI. 1—5). А поводом для написания этой «заметки» стала кончина «певца Прекрасной Дамы».

«Он не был ваш...»

Весть о смерти А.А. Блока застала И.А. Бунина в Висбадене, где он отдыхал вместе с В.Н. Муромцевой в обществе З.Н. Гиппиус и Д.С. Мережковского. Как ни странно, мы очень мало знаем о том, как эта весть была воспринята Буниным. В его опубликованных дневниках на сей счет не говорится ни слова. О реакции Бунина невозможно судить и по дневниковым записям его жены — пре­дельно лаконичным, лишенным всяких эмоций и комментариев (если не считать недоуменных строк по поводу милюковского со­поставления Блока с Пушкиным¹¹). Тем не менее, как видно из тех же записей, к кончине Блока Бунины и Мережковские не оста­лись безучастны: в течение нескольких дней их разговоры были посвящены почти исключительно Блоку¹².

Несомненно, Бунин следил и за тем, что об умершем в Совет­ской России поэте писала пресса русского зарубежья — в частно­сти, «Последние новости» (Париж). Не исключено, что в Висбаден доставлялись и другие эмигрантские газеты: например, «Общее дело» (Париж), «Руль» (Берлин), «Голос России» (Берлин), «Воля России» (Прага), «Сегодня» (Рига). Помимо этих изданий на смерть Блока откликнулись также газеты «Путь» (Гельсингфорс), «Новая русская жизнь» (Гельсингфорс), «Новый путь» (Рига), «Последние известия» (Ревель), «Новый мир» (Берлин), «Время» (Берлин), «Новое русское слово» (Нью-Йорк)¹³. Журналистов интересовали главным образом два вопроса: 1) отчего умер Блок и 2) был ли он все-таки большевиком? Многие считали эти вопросы логически взаимосвязанными.

На первый вопрос у эмигрантской печати не было единого от­вета¹⁴. «Путь», «Новый путь», «Новая русская жизнь», «Последние известия», «Новое русское слово» в качестве причины смерти Блока называли рак¹⁵; «Новый мир» (со ссылкой на «Петроградскую прав­ду») писал о «болезни сердца»¹⁶; «Последние новости», «Общее дело», «Руль», «Воля России», «Голос России», «Сегодня» — о «го­лодной цинге»¹⁷. Эта последняя версия носила не столько «меди­цинский», сколько нескрываемый политический характер. Для придерживавшихся ее изданий (к слову: наиболее авторитетных в русском зарубежье) «факт» смерти Блока от цинги являлся едва ли не самым убедительным доказательством того, что поэт был не сторонником, а жертвой советского режима. И эту точку зрения разделяло большинство эмиграции. Таким образом, ответ на второй вопрос — о принадлежности Блока к большевикам, — за редким исключением, был один и тот же: отрицательный.

«История докажет, — предрекал в «Общем деле» А.А. Яблонов- ский, — что умерший от цинги раб Божий Александр не мог при­надлежать к позорной камарилье III Интернационала. Ни к ликующим Зиновьевым, ни к болтающим Троцким, ни к омывающим руки в крови Лениным. Блок был жертвой среди миллионов других русских жертв, и его “нищенская” смерть должна положить конец всем кривотолкам, ибо эта смерть говорит ясно:

— Блок был честный человек!»¹⁸

По существу, о том же самом писал в газете B.Л. Бурцева и Ю.А. Никольский: «Как должно быть сейчас стыдно тем, кто по поводу “Двенадцати” вопили, что Блок “продался большевикам”, Блок, который умер от цинги, умер от голодухи, умер от советско­го режима. <...> Мы можем сказать прямо: убийца Александра Александровича Блока — Владимир Ильич Ленин. В число кроли­ков, над которыми производился эксперимент, по несчастной слу­чайности попал один из величайших русских лириков — Алек­сандр Блок»¹⁹.

«Последние новости» еще 12 августа напечатали заметку о «по­следних днях» поэта: в ней среди прочего говорилось о его неких «начатых работах», которые, «по слухам», будто бы были «заботли­во спрятаны покойным и даже закопаны в землю для спасения от надзора ЧК»²⁰. Это известие, являвшееся на самом деле легендой, было тотчас подхвачено другими изданиями²¹.

В то же время в «Последних новостях» — видимо, в продолже­ние темы о «посмертных стихах» Блока — И.М. Василевский (Не- Буква), еще не успевший «перекраситься» и соответственно отбыть в СССР, разразился гневной, «в унисон» Яблоновскому и Никольскому, статьей. В ней он тоже обвинял большевиков в фак­тическом убийстве поэта, призывая при этом в свидетели его будто бы «последние» стихи, которые в действительности были стихами не только дореволюционными, но и довоенными («Русь» («Ты и во сне необычайна...»), 1906; «Россия» («Опять, как в годы золотые...»), 1908). «Со злобой предвидишь, — негодовал Василевский (Не- Буква), — что большевики устроят ряд демонстраций у свежей мо­гилы Ал. Блока. Как возле могилы Г. Плеханова или П. Кропоткина, как близ святынь Ясной Поляны — будут шумные оказательства коммунистической агитации и пропаганды... “Он был наш!” — бу­дут уверять большевики, ссылаясь на отдельные строфы в поэмах “Двенадцать” и “Скифы”. — Нет, он не был ваш... Он был умучен вами, — четко и ясно свидетельствует каждая строфа последних, посмертных стихов поэта...»²².

Собственными строфами вторил Яблоновскому, Никольскому и Василевскому «присяжный» поэт-фельетонист Lolo (Л.Г. Мун- штейн): «Над могилой вещего поэта / Льют лжецы потоки лживых слез... / Ваша песнь, увы, еще не спета, / Он — свою, душистую — унес. / Вы о нем неистово кричали, / Что он — ваш!.. Но смолкло торжество: / Он от вас ушел в свои печали... / Вы, как всех, заму­чили его!»²³.

На страницах «Руля» между В.Д. Набоковым и С.В. Яблонов- ским-Потресовым возник небольшой спор о финале поэмы «Две­надцать». Набоков выражал сомнение в том, что этот финал можно расценивать как «доказательство» блоковского «антибольшевизма», на чем в свое время настаивал М.А. Волошин²⁴. Яблоновский-Потресов был не столь категоричен и в конце концов с Волошиным, скорее, соглашался: «О, как смутил этот Иисус Христос! Как дал он одним с восторгом зачислить Блока в свой большевистский ла­герь, другим обрушиться на него. <...> Пишущему эти строки тоже казалось, что Христос, идущий впереди [красногвардейцев], обли­чает Блока. Но прошли годы, перечитываю снова “Двенадцать”, и кажется, что слишком просто и прямолинейно пристегивать к по­эту большевизм. Разве такими линиями и красками рисовал бы он Русь и апостолов, если бы был с ними?» По мнению Яблоновско- го-Потресова, Блок — это «новая, тяжкая жертва, принесенная злым духом большевизму»²⁵.

«Все те, кто не потерял способности чувствовать, живя среди ужасов Советской России, знали, с кем Блок, ходивший послед­ние дни жизни без рубашки, с поднятым и заколотым воротником пиджака. Он умер, каким жил, одиноким, замкнутым и гордым», — утверждал в «Новой русской жизни» некто Валериан В. При этом он возмущался самим фактом возникновения дискуссии о «поли­тических пристрастиях» поэта: «Блок жизнью и смертью доказал, что для него любовь к России была не тема для политической речи, статьи или хлесткого фельетона!»²⁶

Довольно близкими по смыслу оказались высказанные C.J1. По­ляковым-Литовцевым («Голос России») и В.В. Третьяковым («Се­годня») суждения о Блоке и его взаимоотношениях с советской властью. «Блока чуть не причислили к большевикам, — писал По­ляков-Литовцев. — Всякий поэт, и тем более такой огромный поэт, как Блок, не нуждается в снисхождении политиков. Его надо брать таким, каким он себя чувствует сам. Следует все-таки сказать, что между большевизмом стихов Блока и большевизмом декретов Ленина, Троцкого и Дзержинского было столько же общего, сколько общего есть между “созвездием Пса и псом лающим”...»²⁷. Третья­ков, не отрицая блоковской «терпимости» к коммунистическому режиму, тем не менее подчеркивал: «Блока некоторые ошибочно считают большевиком, но кто его хоть немного знал, тот, конечно, понял, что Блок носил в себе богатейшую сокровищницу мыслей и видений, он перерос и большевизм, и многое другое. Все это входило в его душу преломленным через драгоценную поэтиче­скую призму и совсем поглощалось и затмевалось его духовным богатством»²⁸.

«Перечитал его статейку...»

Бунинская давнишняя неприязнь к «первому поэту России» в подобных публикациях находила себе новую пищу. Писателя раздражало не только незаслуженное, на его взгляд, славословие в адрес Блока, но и слишком явное стремление реабилитировать автора «Двенадцати» в глазах антибольшевистской эмиграции, до­казать, что он, несмотря на все свои «заблуждения», — «свой», а то и вовсе причислить его к лику христианских новомучеников-страстотерпцев²⁹. Молча сносить все это Бунин не захотел и в то время как эмигрантская печать «всем миром» оплакивала Блока, напи­сал своего рода «антинекролог».

В этой небольшой «заметке», озаглавленной «Музыка», с помо­щью искусно подобранных (но, как обычно у Бунина, не вполне точных) цитат из блоковской статьи «Интеллигенция и револю­ция» (1918) писатель показывал, что для столь безутешной скорби причин, в общем-то, нет и что споры о том, с кем был Блок, лишены всякого смысла. «В газетах — Блок, Блок, Блок... — брюзгливо не­доумевал писатель. — Несут о нем и с Дона и с моря, гадают вкривь и вкось. Перечитал его статейку “Интеллигенция и народ ”³⁰ <...>

Думаю, что она легко разрешает бесконечные газетные гадания: с кем был Блок? Уж чем-чем, а “тайнами” она не блещет, равно как и “Двенадцать”, о коих наговорено столько высокопарной че­пухи, несмотря на то, что даже в самом этом заглавии есть указую­щий перст...»³¹.

Бунин словно нарочно забыл о древнем этическом принципе: de mortuis aut bene aut nihil (о мертвых или хорошо, или ничего), предпочитая, по своему обыкновению, teneras aures mordaci radere vero (терзать нежные уши жестокой правдой). В этом не было ни­какого стремления к эпатажу — Бунин, безусловно, был уверен в правдивости и правоте своих слов. Другое дело, что объективно эта уверенность основывалась на отчасти ошибочных предпосылках.

Явно не зная содержания последних устных и печатных выступ­лений Блока — например, его речи «О назначении поэта» (1921) и стихотворения «Пушкинскому Дому» (1921), в которых современ­никам слышалось глухое проклятие режиму, — Бунин по привычке (с весны 1918 г.) продолжал считать поэта «отъявленным больше­виком». Хотя тот, как известно, тяготел к левым эсерам (за что после их разгрома несколько дней провел в камере петроградской «чрез­вычайки»), и свои будто бы «большевистские» произведения: «Интеллигенция и революция», «Скифы» и «Двенадцать» — напечатал не в «Правде» или «Известиях», а опять-таки в левоэсеровской га­зете — «Знамя труда»³². Однако и с эсерами связь Блока во многом была случайной; во всяком случае она не имела никакой полити­ческой подоплеки (Блок вообще был далек от политики).

Тем не менее Бунин — как целый ряд других представителей интеллигенции, не принявших Октябрьскую революцию, — види­мо, не давал себе труда вникать в подобные «оттенки смысла», толкуя понятие «большевизм» весьма широко³³. Блок для него был «большевиком» просто потому, что в своей послеоктябрьской «трилогии» «воспевал» восставшую голытьбу, оправдывал некими «высшими целями» ее варварские действия, грозил от ее имени «старому миру» «невиданными мятежами» и катастрофами³⁴. Очевидно, Бунин не допускал мысли, что со временем поэт мог изме­нить свой взгляд и на «голытьбу», и на то, что она творила.

Не вникал «почетный академик по разряду изящной словесно­сти» и в «потайной», мистический смысл блоковских революци­онных «откровений». Бунину был глубоко чужд тот особый тип ре- лигиозно-философского мышления, который смолоду был присущ поэту и в котором причудливо соединялись христианская эсхато­логия, соловьевский «панмонголизм» и вагнеровско-ницшеанская «философия музыки». Примерно таким же типом мышления об­ладали А. Белый и Р.В. Иванов-Разумник. В отличие от Бунина, все трое, а также их немногочисленные адепты — в том числе сгруппировавшиеся вокруг литературно-художественных сборни­ков «Скифы» (Пг., 1917—1918), — не только не страшились «ката­строф», но, напротив, всячески их приветствовали, «прозревая» даже в самых кровавых и подлых «эксцессах» революции сверше­ние предреченного Иоанном Богословом, а в ватагах отребья, по­добных «двенадцати», — новых Христовых «апостолов»³⁵.

Именно такое отношение к происходящему имел в виду Бунин, когда в апреле 1918 г., отвечая на анкетный вопрос «Что делать?» московской газеты «Родина», призвал русскую интеллигенцию «твердо стать на путь разрыва с “нас возвышающими обманами” и всяческой фразой, особенно же фразой на лады мистические и во­обще мессиански-пророческие, звучащей в такие дни, как наши, величайшим кощунством и бесстыдством, если только не простым идиотизмом..,»³⁶.

В том, что эта реплика родилась под влиянием «революцион­ных» писаний Блока и его друзей-«скифов» А. Белого и Иванова- Разумника, убеждает бунинская дневниковая запись, сделанная примерно в то же время — в ночь на 17(30) апреля 1918 г. Подводя итог своим очередным уличным наблюдениям, Бунин, как будто «ни к селу ни к городу», замечал: «А Айхенвальд — да и не один он — всерьез толкует о таком ничтожнейшем событии, как то, что Андрей Белый и Блок, “нежный рыцарь Прекрасной Дамы”, стали боль­шевиками! Подумаешь, важность какая, чем стали или не стали два сукина сына, два набитых дурака!»³⁷

Как бунинского Адама Соколовича раздражала манера Ф.М. До­стоевского «совать» Христа «во все свои бульварные романы»³⁸, так самого Бунина приводила в ярость привычка Блока применять к любым явлениям жизни свою отвлеченную «музыкально»-мистическую доктрину — по мнению писателя, одновременно несураз­ную и кощунственную. Разительно противоположны были взгляды двух художников на одни и те же события. То, что Блоком воспри­нималось как торжество «истинной» культуры, «истинного» хри­стианства, для Бунина было крушением самих основ того и другого.

Потому-то в блоковской «трилогии» 1918 г. писатель не хотел видеть ничего, кроме «пошлого языка» и «приступов кощунства» по отношению к России, церкви, культуре, элементарной человечности, здравому смыслу и даже самому Спасителю³⁹. Если про­должить аналогию с Соколовичем, то можно сказать, что в глазах его автора Блок «переплюнул» Достоевского, когда «заставил» Христа «в белом венчике из роз» «танцевать» с красным флагом впереди лихой дюжины красногвардейцев. «Смысл “Двенадцати” тоже весьма нехитрый, — рассуждал по этому поводу в «Музыке» Бунин: — да, конечно же, эти двенадцать — апостолы дела Хри­стова. Дело делается “по-дурацки”, но с “музыкой”. Делается не­лепо, порой даже зверски, “да вы что же, идиллии хотели?” Суть-то дела все-таки от Христа, ведет-то его, — пусть среди “вьюги”, — все-таки Христос...»⁴⁰.

И еще Бунин не мог простить бывшему «нежному рыцарю Прекрасной Дамы» его призыва, обращенного к оскорбляемой на каждом шагу интеллигенции: «Всем телом, всем сердцем, всем со­знанием — слушайте Революцию»⁴¹. Почему его так задевала эта блоковская «музыка Революции»? Ответ на этот вопрос можно найти в одном из «выпусков» бунинской «Записной книжки» и в первой (газетной) версии «Окаянных дней». В этих произведе­ниях писатель как бы сопоставляет грубую, жуткую, кровавую ре­альность с «музыкальными» «прозрениями» Блока.

«Записная книжка»: «...А на остановке, на Лубянской площади, в вагон, в толпу, пробивается женщина с крохотным розовым гро­биком в руках, визгливо крича кондуктору:

—   Господин кондуктор! Господин кондуктор! У вас в трамвае с маленькими покойничками пущают?

И писарь злорадно хохочет:

— Покойнички! Кутья, венчики, во блаженном успении! Ну, да ничего, скоро уж, скоро! Будет вам хорошая музыка!

Так услыхал я про эту музыку впервые, — от писаря. А второй раз через год после этого, — от Блока...»⁴².

«Окаянные дни», запись от 8 февраля 1918 г.: «Приехал Д., — бежал из Симферополя. Там, говорит, “неописуемый ужас”, сол­даты и рабочие ходят прямо по колено в крови. Какого-то старика полковника живьем зажарили в паровозной топке. А наряду с этим — статьи господ Блоков...»⁴³.

То, что Блок называл «величавым звоном и ревом мирового ор­кестра», для Бунина было все той же «русской музыкой», о которой еще в его «Деревне» Кузьма Красов говорил брату — Тихону Ильи­чу: «Самое что ни на есть любимое наше, самая погибельная наша черта: слова одно, а дело — другое! Русская, брат, музыка: жить по- свинячьи скверно, а все-таки живу и буду жить по-свинячьи!..»⁴⁴.

«Одно слово — “да” или “нет”...»

Дата создания бунинской «заметки» в точности неизвестна. Скорее всего, она была написана во второй половине августа — начале сентября 1921 г.: именно на этот период приходится пик газетной дискуссии о «большевизме» Блока, которая и вынудила Бу­нина взяться за перо.

Не исключено, что непосредственный импульс к написанию «Музыки» могла дать статья М. JI. Слонима «Творческий путь Алек­сандра Блока», напечатанная в газете «Воля России» 19 августа 1921 г. Говоря о «двойном зрении», присущем автору поэмы «Двенадцать», а также о двойном, «богохульно-святом» лике изображенной в ней России, Слоним утверждал: «Для Блока нет противоречия — и в разбушевавшейся стихии хочет услыхать он великую музыку, “забы­вая визгливые и фальшивые ноты в величавом реве и звоне мирово­го оркестра”. И поэтому он был и до конца дней остался с револю­цией. Не с большевиками или меньшевиками, “слушая отдельные ноты”, а со своей величественной и страшной симфонией. <...> И в русской революции, и в мировом сдвиге видел он все тот же неукро­тимый полет к вселенскому свету, к жизни новой»⁴⁵.

Впрочем, помимо Слонима, о «музыке», «музыкальности» Блока писали также А. Ветлугин (В.И. Рындзюн) в «Общем деле», ано­нимные авторы «Пути» и «Нового пути». Именно с ними, а также с участниками дискуссии о политических предпочтениях Блока полемизировал Бунин в своей «заметке». Но она интересна не только этим: в обширной бунинской «антиблокиане» «Музыка» — единственное произведение, которое от начала до конца посвящено исключительно Блоку. В остальных случаях мы имеем дело лишь с более или менее развернутыми, но все равно отрывочными суж­дениями Бунина о поэте.

Свою «заметку» Бунин предназначал для «Общего дела», где он тогда чаще всего печатался. Но, разумеется, газета B.J1. Бурцева публиковать присланный из Висбадена «антинекролог» не стала — очевидно, по соображениям этического свойства: de mortuis aut bene aut nihil. К тому же позиция Бунина категорически не совпа­дала с точкой зрения газеты.

Не имея уверенности в том, что его «заметка» будет принята, Бунин на ее последней странице сделал приписку: «Прошу “Об­щее дело” непременно ответить мне о судьбе этой заметки теле­граммой в одно слово — “да” или “нет”. Bunin, Hotel Neroberg, Wiesbaden»⁴⁶. Была ли выполнена его просьба, неизвестно — как и то, почему автограф «Музыки» остался в личном архиве Бурцева. Очевидно, именно по этой причине бунинская «заметка» на смерть Блока так и не увидела свет. Вернись она к автору, тот, мо­жет быть, предложил бы ее, например, газете «Огни» (Прага), где он начал печататься с августа 1921 г.

Заключение

В 1930-х гг. Бурцев передал материалы своего архива в Русский зарубежный исторический архив (РЗИА, Прага). В 1946 г. РЗИА, вывезенный из Чехословакии в Советский Союз, поступил в Цен­тральный государственный архив Октябрьской революции, выс­ших органов государственной власти и органов государственного управления СССР (ЦГАОР). В 1992 г. на базе ЦГАОР и слившегося с ним Центрального государственного архива РСФСР был создан Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ).

Таким образом, рукопись бунинской «заметки» на смерть Блока проделала долгий извилистый путь: из Висбадена через Париж и Прагу в Москву.

В конце 2014 г. текст «Музыки» был опубликован автором этих строк в 277-й книге «Нового журнала» (Нью-Йорк).

* * *

Автор статьи благодарит за неоценимую помощь сотрудников Государственного архива Российской Федерации, Отдела литера­туры Русского зарубежья Российской государственной библиоте­ки, Государственной публичной исторической библиотеки Рос­сии, а также лично С.Н. Морозова (ИМЛИ РАН).

Примечания

¹ Этот термин заимствован нами из статьи Т.В. Марченко (Марченко, 2011: 48, прим. 18). Однако предлагаемое исследовательницей толкование этого термина («эпатажное поведение Бунина» в отношении Блока и его творчества, фиксируе­мое современниками-мемуаристами) нам представляется необоснованно узким.

² Прегель С.Ю. Из воспоминаний о Бунине // Литературное наследство. М., 1973. Т. 84: Иван Бунин: В 2 кн. Кн. 2. С. 354.

³ См. также: Дякина А. Иван Алексеевич читает Александра Александровича // Учительская газета (Москва). 1992. 6 мая. № 15. С. 7.

⁴ Зайцев К. Бунин // Россия и славянство (Париж). 1931. 2 мая. № 127. С. 3.

⁵ Муромцева-Бунина В.Н. Жизнь Бунина. Беседы с памятью / Вступ. ст., при­меч. А.К. Бабореко. М., 2007. С. 412.

⁶ Кузнецова Г.Н. Грасский дневник. Рассказы. Оливковый сад / Под ред. А.К. Ба­бореко. М., 1995. С. 139.

⁷ Устами Буниных: Дневники И.А. и В.Н. Буниных и другие архивные материа­лы: В 2 т. / Под ред. М. Грин. М., 2005. Т. 2. С. 181. «Глупый человек», «полупомешан­ный», «сумасшедший» — подобные эпитеты периодически, начиная с 1910-х гг., встречаются в бунинских текстах о Блоке.

⁸ Там же. С. 77.

⁹ Там же. С. 78-79.

¹⁰ У Бунина есть крошечный рассказ (по существу, лирический этюд) под таким же заглавием; он был написан и опубликован в газете «Звено» (Париж) в 1924 г.

¹¹  См. запись от 14 августа 1921 г.: «Пришло известие о смерти Блока <...> Милюков написал о нем, что он “общепризнанный наследник Пушкина”. Пушкин и Блок?» (Устами Буниных. Т. 2. С. 44). Имеются в виду слова из заметки П.Н. Милюкова «Кончина поэта»: «В лице Александра Блока сошел в могилу вы­дающийся русский писатель, родоначальник новой школы в русской поэзии, об­щепризнанный наследник А. Пушкина» (Милюков П. Кончина поэта // Последние новости. 1921. 12 авг. № 405. С. 1).

¹² Устами Буниных. Т. 2. С. 44—45.

¹³ В большинстве этих изданий ошибочно утверждалось, что Блок умер 11 ав­густа 1921 г. Источником ошибки были «Последние новости».

¹⁴ Впрочем, и в Советской России на этот счет не было единого мнения. Например, «Петроградская правда» сообщала: «Последние 2 У₂ месяца поэт был прикован к постели тяжкой болезнью сердца, которая и привела к роковому концу» (<Б. п. > Смерть поэта А. Блока // Петроградская правда. 1921. 9 авг. № 165. С. 1). В то же время в некрологах, напечатанных в петроградском журнале «Вестник ли­тературы», говорилось, что Блок умер от цинги (см.: А.К. Великая утрата // Вестник литературы. 1921. № 8. С. 9; Пяст В. Памяти А.А. Блока//Там же. С. 10). По словам В.А. Пяста, цинга «засвирепела» над Блоком, когда он «отбывал воин­скую повинность <...> в Лунинецких болотах, под Пинском». В предсмертных письмах самого Блока и в переписке его современников тоже фигурируют разные «диагнозы»: «сердечная болезнь», «воспаление сердечных клапанов и неврасте­ния, очень жестокая и очень страшная», «цинга, астма и нервное расстройство», «сердечная астма, тихое помешательство и цинга <...> на почве недоедания» (Куванова (публ.), 1981: 355; Котрелев, Тименчик (публ.), 1982: 529—534). При этом и в печати, и в частной переписке, естественно, умалчивалось о том, что причиной нервного расстройства (неврастении) был хронический сифилис, обост­рившийся вскоре после возвращения поэта с фронта в Петроград (см.: Иванова, 2012: 402—409). В 1980-х гг. советские ученые-медики на основании сохранив­шейся «истории болезни» Блока сделали вывод, что он «погиб от подострого сеп­тического эндокардита (воспаления внутренней оболочки сердца), неизлечимого до применения антибиотиков» (Щерба, Батурина, 1987: 733). Таким образом, все-таки подтвердился основной диагноз, обнародованный впервые «Петроград­ской правдой».

¹⁵ <Б. п. > Кончина А.А. Блока // Путь. 1921. 11 авг. № 142. С. 1; П.Л. Александр Блок // Новый путь. 1921. 12 авг. № 157. С. 1; <Б. п. > Кончина А.А. Блока // Но­вая русская жизнь. 1921. 12 авг. № 182. С. 3; <Б. п. > Смерть Александра Блока // Последние известия. 1921. 12 авг. № 195. С. 4; <Б. п. > Александр Блок // Новое русское слово. 1921. 13 авг. № 3122. С. 1.

¹⁶ <Б. п. > Кончина Александра Блока // Новый мир. 1921. 19 авг. № 168. С. 3. Правда, газета не сразу поверила известию о смерти Блока. В то время как едва ли не вся эмигрантская печать бурно обсуждала эту новость, один «Новый мир» под­верг сомнению ее достоверность (см.: <Б. п. > Сообщение о кончине А.А. Блока // Там же. 16 авг. № 165. С. 3).

¹⁷ <Б. п. >Александр Блок // Последние новости. 1921. 12 авг. № 405. С. 1; Ми­люков П. Кончина поэта // Там же; <Б. п. > Последние дни Ал. Блока // Там же; Койранский А. Лицо Ужаса // Там же. 14 авг. № 407. С. 2; <Б. п. > <Сообгцение о смерти Блока> // Общее дело. 1921. 13 авг. № 392. С. 1; Яблоновский А. Александр Блок // Там же. С. 3; Ветлугин А. Жизнь без начала и конца // Там же; Никольский Ю. Пророк // Там же. 19 сент. № 429. С. 2; <Б. п. > Вести из Петрограда // Там же. 22 авг. № 401. С. 3; <Б. п. > Сговоритесь! // Там же. 23. авг. № 402. С. 2; Рахманов Н. Кончина Александра Блока // Воля России. 1921. 17 авг. № 281. С. 2; Потресов (Яблоновский С.). Роза и крест // Руль. 1921. 21(8) авг. № 231. С. 2—3; Литовцев С. Александр Блок // Голос России. 1921. 14 авг. № 736. С. 2; В.К. Академический паек // Там же. 25 авг. № 745. С. 3; Третьяков В. Утрата невознаградимая // Сегод­ня. 1921. 13 авг. № 182. С. 3; и др.

¹⁸ Яблоновский А. Александр Блок. С. 3.

¹⁹ Никольский Ю. Пророк. С. 2.

²⁰ <Б. п. > Последние дни Ал. Блока // Последние новости. 1921. 12 авг. № 405. С. 1.

²¹ См., наир.: <Б. п. > Вести из Петрограда // Общее дело. 1921. 22 авг. № 401. С. 3.

²² Василевский И. (Не-Буква). Последние стихи (Памяти Александра Блока) // Последние новости. 1921. 13 авг. № 406. С. 2.

²³ Lolo. 11-е августа // Последние новости. 1921. 18 авг. № 410. С. 2. Стихо­творные посвящения памяти Блока опубликовали также В. Сирин (В.В. Набоков) — в «Руле» (1921. 14 авг. № 225. С. 2), В.В. Третьяков — в «Сегодня» (1921. 14 авг. № 183. С. 3), Б.П. Ушаков — в «Общем деле» (1921. 16 авг. № 395. С. 2), Е. Смолин (Т.Н. Сосунов) — в «Воле России» (1921. 11 сент. № 303 С. 4).

²⁴  См.: В.Н. [Набоков В.Д.] К кончине Ал. Блока // Руль. 1921. 14 авг. № 225. С. 2. «Концепция» Волошина вкратце представлена в дневнике В.Н. Муромце- вой-Буниной (запись от 17 февраля (2 марта) 1919 г.): «Волошину очень нравится “Двенадцать”; он видит, что красногвардейцы расстреливают Христа, и он сказал: — Я берусь доказать это с книгой в руках. Ян не соглашался с таким толкованием, кроме того, он нападал на пошлый язык.

— Поэту я этого простить не могу и ненавижу его за это...» (Устами Буниных. Т. 1. С. 175).

²⁵ Потресов (Яблоновский С.). Роза и крест. С. 3.

²⁶ Валериан В. На кресте (Памяти А. А. Блока) // Новая русская жизнь. 1921. 25 авг. № 193. С. 3.

²⁷ Литовцев С. Александр Блок // Голос России. 1921. 14 авг. № 736. С. 2.

²⁸ Третьяков В. Черты из жизни А.А. Блока//Сегодня. 1921. 1 сент. № 198. С. 3.

²⁹ См., наир.: Рахманов Н. Кончина Александра Блока. С. 2; Никольский Ю. Пророк. С. 2; Валериан В. На кресте (Памяти А. А. Блока). С. 2—3.

³⁰ Бунин в данном случае путает заголовки двух статей Блока, напечатанных в начале 1918 г. в левоэсеровской газете «Знамя труда» в составе публицистического цикла под общим названием «Россия и интеллигенция». Цикл включал семь ста­тей: «Интеллигенция и революция» (1918), «“Религиозные искания” и народ» (1909—1916), «Народ и интеллигенция» (1908—1918), «Стихия и культура» (1908— 1918), «Ирония» (1908—1918), «Дитя Гоголя» (1909—1918), «Пламень» (1913—1918). В своей «заметке» Бунин цитирует именно статью «Интеллигенция и революция», вышедшую 19 января (1 февраля) 1918 г. Другая статья Блока — «Народ и интелли­генция» — была опубликована через две с половиной недели, 6(19) февраля. Впервые она увидела свет в 1909 г. в № 1 журнала «Золотое руно» под заглавием «Россия и интеллигенция» и представляла собой текст доклада, прочитанного Блоком 13 ноября 1908 г. в Религиозно-философском обществе.

³¹ ГАРФ. Ф. Р-5802. On. 1. Дело 1672. Л. 1, 4.

³² См.: Блок А. Интеллигенция и революция //Знамя труда. 1918. 19 янв. (1 февр.). № 122. С. 2—3; Он же. Скифы // Там же. 20 (7) февр. № 137. С. 4; Он же. Две­надцать // Там же. 3 марта (18 февр.). № 147. С. 2. Е.В. Иванова в своем капитальном труде о последних годах жизни Блока предлагает (на наш взгляд, вполне обосно­ванно) воспринимать эти произведения как своего рода «трилогию».

³³ См., напр., запись от 2 июня 1918 г. в дневнике З.Н. Гиппиус: «Интенсивно “работает” Блок; левые эсеры, т.е. те же большевики мелкого калибра, всего его без остатка “взяли”, — как женщину “берут”» (Гиппиус 3. Дневники: В 2 кн. / Под общ. ред. А.Н. Николюкина. М., 1999. Кн. 2. С. 128).

³⁴  Не один Бунин видел в пореволюционном творчестве Блока признаки «большевизма». Если полистать столичные и провинциальные газеты начала 1918 г. с откликами на блоковскую «трилогию», то станет ясно, как возникла эта, оказав­шаяся столь живучей, легенда о «большевизме» поэта.

³⁵ Особенно показательна в этом смысле статья Иванова-Разумника «Испы­тание в грозе и буре» (1918), которая в ряде изданий «Двенадцати» и «Скифов» играла роль предисловия. См., напр.: Блок А. Двенадцать. Скифы / Предисл. Ива- нова-Разумника «Испытание в грозе и буре». СПб., 1918; Блок А. Двенадцать / Вступит, ст. Иванова-Разумника. Одесса, 1918; Иванов-Разумник. Испытание в грозе и буре; Блок А. Скифы. Двенадцать. Берлин, 1920. По поводу одного из таких из­даний 3. Гиппиус язвительно заметила, что в нем «большая часть текста принадле­жит <...> Иванову-Разумнику, а меньшая — Блоку. <...> Как бы г. Разумник — с послесловием Блока» (Крайний А. [Гиппиус З.Н.] Неприличия // Современное слово (Петроград). 1918. 16 (3) июня. № 3554. С. 1). См. также поэму А. Белого «Христос воскрес» (1918), статьи Блока «Искусство и революция» (1918), «Крушение гуманизма» (1921), его же дневники и записные книжки 1917—1921 гг.

³⁶ Бунин Ив. <Ответ на анкету «Что делать?»> // Родина (Москва). 1918. 28 (15) апр. № 18. С. 6.

³⁷ Бунин И.А. Собр. соч.: В 8 т. / Сост. А.К. Бабореко. М., 2000. Т. 8. С. 62. Бунин имел в виду статью Ю.И. Айхенвальда «Псевдореволюция» (Накануне (Москва). 1918. 28 апр. № 4. С. 2-3).

³⁸ Бунин И.А. Собр. соч. Т. 4. С. 235.

³⁹ К слову: совершенно так же к этой «трилогии» отнесся, напр., Айхенвальд (см.: Айхенвальд Ю. Революция — не спектакль // Раннее утро (Москва). 1918. 21 февр. № 26. С. 1; Он же. Псевдореволюция. С. 2—3).

⁴⁰ ГАРФ. Ф. Р-5802. On. 1. Дело 1672. JI. 4. В приведенной цитате содержатся отсылки к разным местам в статье Блока «Интеллигенция и революция»: «Надо вот сейчас понять, что народ русский, как Иванушка-дурачок, только что с кровати схватился и что в его мыслях, для старших братьев если не враждебных, то дурац­ких, есть великая творческая сила. <...> Что же вы думали? Что революция — идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своем пути? Что народ — паинь­ка?» (Блок А. Интеллигенция и революция. С. 2—3).

⁴¹ Блок А. Интеллигенция и революция. С. 3.

⁴² Бунт Ив. Записная книжка // Возрождение (Париж). 1927.13 февр. № 621. С. 2.

⁴³ Бунин Ив. Окаянные дни: Москва 1918 г. //Там же. 1927. 2 апр. № 669. С. 2.

⁴⁴ Бунин Ив. Деревня: Повесть // Современный мир (СПб.). 1910. № 3. С. 31.

⁴⁵ Слоним М. Творческий путь Александра Блока // Воля России. 1921. 19 авг. № 283. С. 3. В цитируемом тексте имеются отсылки к статье Блока «Интеллигенция и революция».

⁴⁶ ГАРФ. Ф. Р-5802. On. 1. Дело 1672. Л. 5.

Библиография

Блок в неизданной переписке и дневниках современников (1898—1921) / Публ. Н.В. Котрелева и Р.Д. Тименчика // Литературное наследство. М., 1982. Т. 92: Александр Блок: Новые материалы и исследования: В 5 кн. Кн. 3.

Горелов А.Е. Три судьбы: Ф. Тютчев. — А. Сухово-Кобылин. — И. Бунин. Л., 1980.

Дякина А.А. И. Бунин и А. Блок: соотношение творческих индивиду­альностей поэтов: дис. ... канд. филол. наук. М., 1992.

Иванова Е.В. Александр Блок: последние годы жизни. СПб.; М., 2012.

Письма Блока к Н.А. Нолле-Коган и воспоминания Н.А. Нолле-Коган о Блоке (1913—1921) / Вступ. ст., публ. и коммент. Л.К. Кувановой // Литературное наследство. М., 1981. Т 92: Александр Блок: Новые материалы и исследования: В 5 кн. Кн. 2.

Марченко Т.В. «...Мало бунинской атмосферы, нужна и блоковская»: Поэма А.А. Блока «Двенадцать» в художественном сознании И.А. Бунина // Ежегодник Дома русского зарубежья имени А. Солженицына, 2011. М., 2011.

Смирнов С.В. Бунинские обращения к Блоку // Александр Блок и ми­ровая культура: Материалы научной конференции 14—17 марта 2000 г. / Сост. Т.В. Игошева. Новгород, 2000.

Смирнова Л.A. Блок и его связи с русской литературой начала XX в. // Художественный мир Александра Блока: Сб. научных тр. М., 1982.

Церба М.М., Батурина Л.A. История болезни Блока // Литературное наследство. М., 1987. Т. 92: Александр Блок: Новые материалы и исследо­вания: В 5 кн. Кн. 4.

Поступила в редакцию 10.11.2014