Н.М. Карамзин о М.В. Ломоносове. Реформы языка Ломоносова и Карамзина

Скачать статью
Акчурина А.Р.

аспирантка кафедры истории русской журналистики и литературы факультета журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова, г. Москва, Россия

e-mail: vassa3004@list.ru

Раздел: История журналистики

Автор рассматривает статьи и иные материалы, написанные Н.М. Карамзиным о М.В. Ломоносове. На базе полученных сведений автор делает выводы о том, какой образ Ломоносова сложился в произведениях Карамзина, какие черты творческой деятельности этого великого русского деятеля он отметил особо и в чем видел его главные заслуги перед отечеством. Во второй части статьи исследуются языковые реформы Ломоносова и Карамзина, выделяются принципиальные различия между ними. В заключении автор приходит к выводу, что реформы языка обоих деятелей преследовали сходные цели.

Ключевые слова: статья, критика, писатель, языковая реформа, французский язык

Имена Карамзина и Ломоносова, следующие в истории друг за другом, — довольно редкое явление. Как классики литературы они, бесспорно, принадлежат к одной весовой категории, но при бли­жайшем рассмотрении неизбежно возникает вопрос: что роднит ярчайшего представителя классицизма и главу сентиментализма в России? Направления эти во многом полярны друг другу, и зако­номерно предположение, что пути Ломоносова и Карамзина про­легают слишком далеко друг от друга. Тем не менее Карамзин, с уважением относившийся к литературной традиции, был пре­красно знаком с творчеством предшественника и в критических статьях нередко принимал ломоносовское наследие за отправную точку рассуждений.

О Ломоносове Карамзин написал немного, однако часто обра­щался к писателю в критике, стихотворениях и, смеем предполо­жить, в мыслях. Самое крупное произведение, посвященное Ло­моносову, — раздел в «Пантеоне российских авторов», вышедшем отдельным изданием в 1802 году в Москве. Крупное — не совсем верное слово, ведь статья едва занимает страницу. В ней мы знако­мимся со скудными фактами биографии и подробной авторской оценкой заслуг великого деятеля. Великого — несомненно, с пер­вых слов Карамзин выдерживает статью в патетическом тоне — «рожденный под хладным небом Северной России», «пламенное воображение», «отец российского красноречия и вдохновенного стихотворства»1.

Автор прежде всего говорит о Ломоносове как о «первом образователе нашего языка», который «открыл в нем изящность, силу и гармонию». Будучи литератором, Карамзин не мог не призна­вать достижений Ломоносова в этой области и, привнося в язык немало нового, отдавал дань уважения предшественнику. Однако о реформе языка мы подробнее скажем чуть позже.

Приведем еще одну, ключевую фразу о Ломоносове: «Гений его советовался только сам с собою, угадывал, иногда ошибался, но во всех своих творениях оставил неизгладимую печать великих даро­ваний». «Иногда ошибался» — здесь уже автор «оды в прозе» пре­вращается в тонкого дипломатичного критика, что всегда прекрас­но удавалось Карамзину — говорить горькую правду с улыбкой. Пожалуй, в оценке Карамзиным Ломоносова лучше всего раскрыва­ется его талант четко и объективно анализировать, избегая грубых фраз, насмешек и колкостей.

Сдержанную, аккуратную критику встречаем и далее: «...Мы су­дим, различаем и тем живее чувствуем его достоинство» («чувству­ем достоинство», однако же и «судим»); «Для эпической поэзии нашего века не имел он, кажется, достаточной силы воображения, того богатства идей, того всеобъемлющего взора, искусства и вкуса, которые нужны для представления картины нравственного мира и возвышенных, иройских страстей. Трагедии писаны им единствен­но по воле монархини...» — последняя фраза звучит довольно сме­ло для самодержавной России XVIII века, как если бы — «трагедии писаны из-под палки»; «Проза Ломоносова вообще не может слу­жить для нас образцом; длинные периоды его утомительны, рас­положение слов не всегда сообразно с течением мыслей, не всегда приятно для слуха...». И даже в одах, которые Карамзин признает «драгоценностию российской музы», отмечает он «слабые места, излишности, падения».

Вопрос о воображении Ломоносова, пожалуй, стоит обсудить отдельно. В рассуждениях на эту тему Карамзин противоречит сам себе: в самом начале статьи говорит о «пламенном воображении», а затем о его недостатке. Критерии оценки не совсем понятны: по мнению критика, для од воображения у Ломоносова вполне до­статочно, а для героических поэм, как оказывается, нет. Карамзин, делая выводы о поэме «Петр Великий», не учитывает многих фак­торов, повлиявших на ее создание. Над поэмой Ломоносов тру­дился долгое время, приблизительно с 1756 по 1761 год, вынаши­вал невероятно глубокий замысел: уже в первых двух песнях автор сумел рассказать о нескольких важных исторических событиях (поход Петра I к Белому морю для обороны Архангельска, стре­лецкие бунты, взятие крепости Нотербург) и собирался продол­жить «летопись в стихах». Писатель ставил себе более широкую за­дачу, чем просто создание высокохудожественного произведения. Перед ним стояла цель вывести на сцену человека новой форма­ции, соответствовавшего идеалам Просвещения, таким образом поэма должна была нести не только литературную, но и философ­скую, общекультурную ценность. Карамзин рассматривал поэму Ломоносова исключительно с позиции литературного критика, однако, как мы видим, произведение нуждалось в углубленном анализе, и его оценка не могла сводиться к одной лишь критике поэтических достоинств.

О недостатках лирики Ломоносова Карамзин вскользь упомя­нул и в статье «О Богдановиче и его сочинениях», вышедшей в «Вестнике Европы» в 1803 году: «Богданович, утомленный арифме­тикою и геометриею, отдыхал за творениями Ломоносова, которого лира гремела и пленяла тогда россиян, еще нестрогих в поэзии, но уже чувствительных к великим красотам ее»2. «Нестрогих в поэзии» — значит, нетребовательных, готовых с благодарностью принимать все, что предложат, даже если произведения автора далеки от идеала. И здесь же — «великие красоты».

Отдельные критические замечания не противоречат общей оцен­ке творчества Ломоносова: Карамзин признает его «талант великого оратора», предрекает, что «Россия должна Ломоносову монумен­том» (как выяснится, не одним), и вписывает его имя в «книгу бес­смертия» вместе с Пиндаром, Горацием, Руссо. С Пиндаром Ка­рамзин сравнивал поэта и ранее — в четверостишии «К портрету Ломоносова» 1797 года:

«В отечестве Зимы, среди ее снегов, —

Сказал парнасский бог, — к бессмертной славе россов 

Родись вновь Пиндар, царь певцов!»

Родился... Ломоносов3.

В ряду других литературных деятелей России Карамзин отводит Ломоносову почетное место. В том же «Пантеоне российских ав­торов» в статье о Феофане Прокоповиче встречаем следующие строки: «В Феофане сияет уже заря российского красноречия; но, будучи предшественником Ломоносова, он не похитил у него сла­вы быть нашим лучезарным Фебом»4. Вновь — красноречие и вновь — Ломоносов. И античное сравнение с Фебом — почти как о Пушкине, но с поправкой: «Солнце русской поэзии XVIII века».

Сравнивает Карамзин Ломоносова и с Сумароковым — в не­большой статье о драматурге из «Пантеона» читаем: «Имя Сумаро­кова было в свое время так же велико, как имя Ломоносова. Один славил Елисавету на лире и на кафедре академической; другой пленял ее чувствительность драматическими картинами на сцене. Оба талантами своими украсили и прославили время ее царствова­ния. Имя того и другого напоминает счастливое рождение нашего нового стихотворства»5.

Из дальнейших упоминаний в различных работах Карамзина вырастает все тот же выпуклый образ гения, ознаменовавшего со­бой особую пору развития языка и литературы. В «Пантеоне рус­ских авторов» знакомимся с периодизацией отечественной лите­ратуры по Карамзину: «Но истинный век авторский начался в России со времен Петра Великого: ибо искусство писать есть дей­ствие просвещения. Феофан и Кантемир составляют сию первую эпоху: за нею следует эпоха Ломоносова и Сумарокова; третьею должно назвать время Екатерины Великой, уже богатое числом ав­торов; а четвертой... мы еще ожидаем...»6.

Целая эпоха определена именем писателя, которого, по замеча­нию Карамзина, ценят даже за границей, в просвещенной Европе. В статье «О любви к отечеству и народной гордости» автор писал, что даже «самый худой французский перевод Ломоносова од»7 удостоился похвалы во французских и немецких критических жур­налах. С зарубежными журналами Карамзин всегда был знаком прекрасно: делал переводы, в период выхода «Московского жур­нала» выписывал крупнейшие европейские издания, из которых в каждый номер шла подборка статей и «анекдотов», и на его мне­ние в этом вопросе можно полагаться.

Ломоносов как реформатор языка значил для Карамзина если не больше, чем писатель, то и не меньше. Карамзин во многом шел по стопам Ломоносова, и пусть их реформы сильно разни­лись, оба они стремились усовершенствовать русский язык. Про­износя речь в Российской Академии в 1818 году, Карамзин упомя­нул о системе, предложенной реформатором: «...Ломоносов, дав нам образцы вдохновенной поэзии и сильного красноречия, дал и грамматику...»8. Но времена менялись, и, по мнению Карамзина, нужна была новая, более основательная система, которую создава­ла Российская Академия. В речи Карамзин подвел краткий итог раз­вития литературы XVIII столетия: мы «имели стихотворцев, писа­телей, но только одного истинно классического (Ломоносова)...». В одном из писем И.И. Дмитриеву Карамзин говорил о планах создать похвальное слово Ломоносову («хотелось бы написать...»9), но не успел, все силы труженика уходили на «Историю государства Российского».

Карамзин в свою очередь немало сделал для русского слога. В его преобразованиях можно проследить два направления: сближение литературного языка с разговорным (с некоторыми ограничения­ми, на которых мы остановимся отдельно) и ориентацию на евро­пейские, в частности французские, языковые нормы. Известный филолог Б.А. Успенский в работе «Из истории русского литератур­ного языка XVIII — начала XIX века» утверждает: «Требование пи­сать, как говорят, — принципиально новое для России, оно знаме­нует решительный и демонстративный отказ от предшествующей (церковнославянской) культурной традиции и именно противопо­ставляется этой традиции...» (Успенский, 1985: 7). И, как заме­чает Успенский, языковую программу принято связывать с именем Карамзина, приписывая ему роль «реформатора русского литера­турного языка». Исследователь даже проводит параллель между Карамзиным и Петром Великим: «Роль Карамзина по отношению к новому русскому литературному языку оказывается — в некото­ром смысле — аналогичной роли Петра по отношению к новой русской культуре...» (там же). Теория «трех штилей» Ломоносова, напрямую связанная с церковнославянской традицией, в совре­менную ему эпоху также внесла серьезные изменения в существо­вавший язык, и между двумя реформами наблюдается сильная взаимосвязь: оба преобразователя русского языка брали за основу литературные образцы из другого языка. Ломоносов равнялся на античные обороты, Карамзин — на французские, как справедливо отмечает К.С. Аксаков в речи «О Карамзине», «Доселе вся наша литература стояла на классических ходулях: отвлеченность, не принадлежащая (как действительность) даже никакому существу­ющему народу. Неестественность их почувствовал Карамзин — <...> Карамзин двинулся на новый путь и увлек все за собою, на какой же путь, народный? — Нет, он переменил ходули на ходули: ходули латинские и греческие, ходули древние — на ходули фран­цузские, германские, вообще на современные...»10

Европейская литература логически вытекала из современной жизни, и герои ее говорили на том языке, на котором говорили в парижских гостиных. Успенский, характеризуя реформу Карамзи­на, говорит о сильном западноевропейском влиянии не только на язык, но и на культуру в целом («...Принимается европейская система ценностей и европейская точка отсчета»), которое выра­жается в «стремлении организовать русский литературный язык по подобию литературных языков Западной Европы, т.е. поставить литературный язык в такое же отношение к разговорной речи, ка­кое имеет место в западноевропейских странах» (Успенский, 1985: 13).

В каком же отношении находился литературный язык к разго­ворной речи в Западной Европе? Ответ на этот вопрос позволит вывести еще одну важнейшую черту реформы Карамзина. В про­граммной статье «Отчего в России мало авторских талантов?» он писал: «...французский язык весь в книгах (со всеми красками и тенями, как в живописных картинах), а русский только отчасти; французы пишут как говорят, а русские обо многих предметах должны еще говорить так, как напишет человек с талантом»11. Вы­рванная из контекста фраза «пишут как говорят» приводит к тому, что нередко реформа Карамзина толкуется искаженно, и говоря­щая как барышня крестьянка Лиза кажется неточно прописанным персонажем. Карамзин в представлениях о разговорной речи рав­нялся на то, как говорят между собой «сливки общества», на изящ­ный полуфранцузский щебет, не смолкающий в салонах12.

Тем не менее речь салонов Карамзин предлагал значительно менять и совершенствовать, а из французского и других европей­ских языков заимствовать отдельные слова и синтаксические кон­струкции. Карамзин, даже в заимствовании, оставался новатором, выступал за создание новых форм: «Что ж остается делать автору? Выдумывать, сочинять выражения; угадывать лучший выбор слов; давать старым некоторый новый смысл, предлагать их в новой связи, но столь искусно, чтобы обмануть читателей и скрыть от них необыкновенность выражения!». Отмечают подобное стрем­ление и исследователи деятельности Карамзина: «Ориентируясь на французский синтаксис в отношении порядка слов, Карамзин может в то же время отрицательно относиться к буквальным пере­водам с французского, т.е. к синтаксическим и фразеологическим калькам, — постольку, поскольку такого рода кальки могут проти­воречить естественным навыкам русской речи, воспринимаются как неестественные...» (Успенский, 1985: 29).

Таким образом, Карамзин ни в коем случае не стремился пре­вратить русский язык в жалкое подобие французского, как пола­гал, к примеру, глава литературного общества «Беседа любителей русского слова» А.С. Шишков. В «Рассуждении о старом и новом слоге российского языка» он подверг критике статью «Отчего в Рос­сии мало авторских талантов?» и особенно его возмутило то, что Карамзин призывал опираться на иностранный язык: «...Чем боль­ше будем мы думать о французском языке, тем меньше будем знать свой собственный»; «Но когда мы от самой колыбели своей вместе с молоком сосем в себя любовь к французскому и презрение к своему языку, то каких можем ожидать талантов, какого процветания сло­весности, каких редких произведений ума?»13.

О Ломоносове Шишков в той же работе отзывался очень лест­но, что символично. Архаиста Шишкова отнюдь не смущали цер­ковнославянизмы и заимствования из древнегреческих оборотов в основе творчества Ломоносова, просто потому что «так было рань­ше», тогда как славянофил Аксаков сразу упомянул про античные «ходули». Шишков в оценке поэзии Ломоносова делал неверные выводы о том, что его талант якобы сформировался сам по себе: «...лирика, равного Ломоносову, конечно, нет во Франции: Мальгерб и Руссо их далеко уступают ему; откуда же брал он образцы и примеры? Природа одарила его разумом, науки распространили его понятия, но кто снабдил его силою слова?»14. Конечно, мысль о том, что поэтический дар Ломоносова зародился в самом сердце Архангельской губернии и явил миру образцы русского языка без каких-либо примесей, крайне привлекательна15, однако реформа Ломоносова все же во многом опиралась на предшествующую языковую традицию. Церковнославянский язык, ставший основой для реформы Ломоносова, и теория «трех штилей», известная еще с античных времен, — вот с каким материалом работал литератор. О преимуществах древнегреческого слога писатель говорил, на­пример, в «Предисловии о пользе книг церьковных в российском языке»: «Отменная красота, изобилие, важность и сила эллинско­го слова коль высоко почитается, о том довольно свидетельствуют словесных наук любители»16.

Ломоносов и Карамзин, оглядываясь на опыт других стран и предшествующих поколений, хотели прежде всего улучшить род­ной язык и сохранить его самобытность. И здесь, кажется, у ре­форматоров не возникало никаких расхождений. В «Письме о пра­вилах российского стихотворства» Ломоносов отмечал: «Первое и главнейшее мне кажется быть сие: российские стихи надлежит со­чинять по природному нашего языка свойству, а того, что ему весьма несвойственно, из других языков не вносить»17. В статье «О любви к отечеству и народной гордости» Карамзин сравнивал русский язык с французским, сравнение оказывалось явно в пользу первого: «Оставим нашим любезным светским дамам утверждать, что русский язык груб и неприятен; что charmant и seduisant, ex­pansion и vapeurs {Прелестный, обольстительный, излияние, вос­парения (франц.). — Ред.} не могут быть на нем выражены; и что, одним словом, не стоит труда знать его. <...> Язык наш выразите­лен не только для высокого красноречия, для громкой, живопис­ной поэзии, но и для нежной простоты, для звуков сердца и чув­ствительности. Он богатее гармониею, нежели французский; способнее для излияния души в тонах...»18

Ранее, в «Письмах русского путешественника», Карамзин, го­воря о нравах английского высшего света, отмечал, что в лучших лондонских домах с неохотой говорили на французском языке, хотя прекрасно его знали: «У нас всякий, кто умеет только сказать: “Comment vous portez-vous?”, без всякой нужды коверкает фран­цузский язык, чтобы с русским не говорить по-русски, а в нашем так называемом хорошем обществе без французского языка будет глух и нем. Не стыдно ли? Как не иметь народного самолюбия? Зачем быть попугаями и обезьянами вместе?»19.

Мысли о связи языка и «народного самолюбия» посещали Ка­рамзина на протяжении долгого времени. В уже упоминавшейся статье «О любви к отечеству и народной гордости» (заголовок так­же говорит о многом) он рассуждал следующим образом: «Есть всему предел и мера: как человек, так и народ начинает всегда под­ражанием; но должен со временем быть сам собою, чтобы сказать: “Я существую морально!”. Теперь мы уже имеем столько знаний и вкуса в жизни, что могли бы жить, не спрашивая: как живут в Па­риже и в Лондоне? <...> Хорошо и должно учиться; но горе и чело­веку и народу, который будет всегдашним учеником!». Приведен­ные слова как нельзя лучше доказывают, что Карамзин никогда не стремился просто-напросто наводнить родной язык кальками из французского.

Вопрос о реформе языка — прежде всего вопрос идейный. Как для Карамзина, так и для Ломоносова язык был не только сред­ством для изображения художественной действительности, но и неотъемлемой частью народной жизни, одной из основ государ­ственности. В конце «Предисловия о пользе книг церьковных в российском языке» Ломоносов изложил свои взгляды на то, как сильно развитие национального языка влияет на создание славы страны: «...С падением оного [родного языка] без искусных в нем писателей немало затмится слава всего народа»; «Где древней язык ишпанской, галской, британской и другие с делами оных народов? Не упоминаю о тех, которые в прочих частях света у безграмотных жителей во многие веки чрез переселения и войны разрушились. Бывали и там герои, бывали отменные дела в обществах, бывали чудные в натуре явления; но все в глубоком неведении погрузи­лись. <...> Счастливы греки и римляне перед всеми древними ев­ропейскими народами. Ибо хотя их владения разрушились и язы­ки из общенародного употребления вышли, однако из самых развалин сквозь дым, сквозь звуки в отдаленных веках слышен громкой голос писателей, проповедающих дела своих героев, кото­рых люблением и покровительством ободрены были превозносить их купно с отечеством»20. Сохранение истории страны, ее тради­ций — ради этой цели, по мнению Ломоносова, и стоит менять язык, чтобы суметь донести сведения до следующих поколений.

Карамзин и Ломоносов, каждый в свое время, делали русский язык более современным, иначе говоря, устанавливали канал свя­зи с будущими поколениями. В XXI веке этой цели служат посто­янно обновляющиеся электронные устройства, в веке XVIII един­ственным способом общения оставался только язык. И каждый реформатор словно передавал эстафету последователям, добивав­шимся одной цели. При передаче «эстафетной палочки» функции одного реформатора завершались, и в права владения вступал дру­гой. Метко сказал критик В. Г. Белинский, что Карамзин «не сде­лал всего, как не сделал всего Ломоносов», однако оба смогли во­время разглядеть потребности века, и, «следовательно, обоим им равно принадлежит вечная честь великого подвига...»21. Не сделав всего, Ломоносов и Карамзин сделали многое — заложили фунда­мент современного русского языка, живого и многогранного.

Примечания 

1 Карамзин Н.М. Избранные статьи и письма. М.: Современник, 1982. С. 71. 

2 Карамзин Н.М. Избранные статьи и письма. М.: Современник, 1982. С. 113. 

3 Карамзин Н.М. Полное собрание стихотворений. Л.: Советский писатель, 1966. С. 234. 

4 Карамзин Н.М. Избранные статьи и письма. М.: Современник, 1982. С. 68.

5 Там же. С. 72.

6 Там же. С. 75.

7 Там же. С. 96.

8 Там же. С. 142.

9 Там же. С. 176.

10 Аксаков К.С. О Карамзине. Речь, написанная для произнесения пред сим­бирским дворянством (1848) // Карамзин: pro et contra. СПб.: РХГА, 2006. С. 646.

11 Карамзин Н.М. Избранные статьи и письма. М.: Современник, 1982. С. 102.

12 Б.А. Успенский пишет: «Язык карамзинистов явно ориентируется на разго­ворную речь светского общества или, иными словами, на социальный диалект дворянской элиты. В статье “Отчего в России мало авторских талантов?” Карам­зин ссылается прежде всего на речь “лучших домов”, т.е. beau шопёе’а, рассматри­вая совершенствование этой речи как необходимое условие создания литератур­ного языка...» (Цит. по: (Успенский, 1985: 41)).

13 Шишков А.С. Рассуждение о старом и новом слоге российского языка. М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2011. С. 161; 169.

14 Там же. С. 147.

15 Нельзя не упомянуть, что и Н.М. Карамзин пытался дать похожее объясне­ние феномену М.В. Ломоносова: «Теперь талант образуется у нас случайно. Нату­ра и характер противятся иногда силе обстоятельств и ставят человека на путь, ко­торого бы не надлежало ему избирать по расчетам обыкновенной пользы или от которого судьба удаляла его. Так, Ломоносов родился крестьянином и сделался славным поэтом» (Цит. по: Отчего в России мало авторских талантов? // Карам­зин Н.М. Избранные статьи и письма. М.: Современник, 1982. С. 103).

16 Ломоносов М.В. Избранные произведения. Л.: Советский писатель, 1986. С. 473.

17 Там же. С. 465.

18 Карамзин Н.М. Избранные статьи и письма. М.: Современник, 1982. С. 97.

19 Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. М.: Правда, 1980. С. 462.

20 ЛомоносовМ.В. Избранные произведения. Л.: Советский писатель, 1986. С. 473.

21 Белинский В.Г. Николай Алексеевич Полевой // Карамзин: pro et contra. СПб.: РХГА, 2006. С. 359.

Библиография

Успенский Б.А. Из истории русского литературного языка XVIII — на­чала XIX века. Языковая программа Карамзина и ее исторические корни. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1985.


Поступила в редакцию 18.11.2012