В. Вейдле — критик Б. Пастернака

Скачать статью
Сергеева-Клятис А.Ю.

кандидат филологических наук, старший научный сотрудник кафедры литературной критики и публицистики факультета журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова, г. Москва, Россия

e-mail: annaklatis60@yahoo.com

Раздел: История журналистики

Автор исследует эволюцию взглядов крупнейшего критика русского зарубежья В. Вейдле с 1927 по 1961 год по отношению к творчеству Б. Пастернака на фоне полемики В. Ходасевича с М. Цветаевой и Д. Святополком-Мирским.

Ключевые слова: Творчество Пастернака, русское зарубежье, полемика

Как известно, отношения Б. Пастернака с русской эмиграцией были сложными и неоднозначными, как многообразны и сложны были его связи с каждым отдельным представителем этого обшир­ного сообщества. И если М. Цветаева писала Пастернаку с неподдельным восхищением: «Вы первый поэт, которого я — за жизнь — вижу»1, и Д. Святополк-Мирский вторил ей: «.такого поэта, как Вы, у нас в России не было со времени золотого века»2, то В. Хода­севич был настроен крайне скептично: «Пастернак сильно разду­тое явление, — говорил он, по свидетельству М. Цветаевой, “на­право и налево”, — “Между прочим, М.И. сильно преувеличивает Пастернака. Как всё, впрочем”»3. Собственно, имена Цветаевой и Ходасевича и образуют полюса притяжения и отталкивания, меж­ду которыми находилась в 1920—1930-х годах репутация Пастернака-поэта в среде русской эмиграции. Цветаева — страст­ный адепт, Ходасевич — безжалостный критик. История личных взаимоотношений Пастернака с этими двумя крупнейшими поэта­ми русского зарубежья хорошо известна по мемуарной литературе и работам исследователей4. Вполне очевидно, что любовь Цветае­вой, как и недоброжелательство Ходасевича, были окрашены имен­но личным отношением к Пастернаку.

Г. Адамович однажды справедливо заметил по этому поводу: «Исключительное внимание, окружающее имя Бориса Пастерна­ка, обыкновенно удивляет людей, которые знают только то, что он пишет, и не знают его самого. <.> Мне вспоминается, что Соло­губ долго хмурился и морщился на стихи Пастернака, а проведя в его обществе несколько часов и послушав его чтение, произнес потом слово “волшебно”»5. Не знавший Пастернака Адамович, угадал, что сила воздействия его личности на разных людей часто бывала неотразима.

Знакомство с Пастернаком в Москве, с 1922 года продолжав­шееся в письмах, без сомнения, оказало свое магическое влияние на М. Цветаеву. Любовь, граничащая с поклонением, которую Цветаева безудержно выражала в своих письмах Пастернаку, не могла не прорываться на страницы ее отзывов о его книгах. Статья «Световой ливень» полна интимных впечатлений, Цветаева и сама этого не скрывает: «О доказуемых сокровищах поэзии Пастернака (ритмах, размерах и пр.) скажут в свое время другие — и наверно не с меньшей затронутостью, чем я — о сокровищах недоказуемых. Это дело специалистов поэзии. Моя же специальность — Жизнь»6. Цветаева, кажется, сама понимает необходимость критики иного рода — профессиональной. Первым и главным претендентом на роль «специалиста поэзии» и выразителем позиции, во многом сходной с цветаевской, становится Д.П. Святополк-Мирский. Не­смотря на личную ревность к Пастернаку («Пересылаю тебе пись­мо Мирского, которому не давала твоего адреса и которому умо­ляю его не давать <.> Он твоего адреса (личного) домогается с такой страстью, что дать нельзя никак. Кроме того: Волхонка, д. № 14, кв. 9 — моя, не делюсь»7), Цветаева делится с Мирским пастернаковским творчеством, ему первому читает присланные ей автором главы «Лейтенанта Шмидта», ждет его откликов. В за­рубежной печати именно Мирский становится — еще до эписто­лярного знакомства с Пастернаком — его горячим защитником. В своих статьях о творчестве Пастернака Мирский фактически высказывает, с более отчетливой аргументацией и более основа­тельными аллюзиями, те же мысли, которые неизменно звучат в письмах и очерках Цветаевой. Эмоциональная сила поэзии Пастер­нака; его органичная метафоричность, проистекающая из новиз­ны взгляда на мир; предметность и овеществленность как основа поэтики; естественная и преодолимая сложность стиха и, нако­нец, первенство Пастернака среди живущих поэтов — вот те пункты концепции Мирского, которые он отстаивает в своих публикациях.

Так, о стихотворении «Сестра моя — жизнь» Святополк-Мирский пишет: «В Пастернаке читателя особенно поражают две вещи: огромный напор поэтической страстности, которая заставляет сравнивать его с Лермонтовым, и необычайная аналитическая острота видения, соединенная с сознательной новизной выраже­ния. Пейзажи и натюрморты Пастернака являются, быть может, главными его открытиями. Они создают у читателя впечатление, что он в первый раз видит мир.» (Святополк-Мирский, 2006: 776; S.-Mirsky, 1926). Отвечая на обвинения Пастернака в излишней усложненности поэзии и темноте метафорического ряда, Мирский высказывается апологетически: «Очевидно, стоит трудиться, что­бы понять. Не мы нужны поэтам, а они нам. Я допускаю, что мно­гими Пастернак и Марина Цветаева не сразу воспринимаются, но ведь мне надо сделать усилие и для того, чтобы попасть из дома в Британский Музей. Однако Музей мне нужен, а не я ему, и поэто­му я иду в него, а не жду, пока он ко мне прикотится»8.

На оппозиционном полюсе тем временем сформировалась про­тивоположная концепция, которая развивалась тем эффективнее, чем больше возрастало идеологическое противоречие между Святополком-Мирским и Ходасевичем. Надо заметить, что несмотря на личное, еще российское, знакомство с Пастернаком, продол­женное в Берлине (а возможно, и вследствие этого знакомства), Ходасевич не только остался к нему холоден, но довольно быстро стал проявлять враждебность. В цитированном выше письме Па­стернаку Цветавева писала: «Он (Ходасевич) тебя не любил и не любит и — главное — любить не может.»9.

В Берлине 1922—1923 годов, где Пастернак получил возмож­ность ненадолго войти в литературную жизнь русской эмиграции, отношения между ним и Ходасевичем почти мгновенно приняли неприятный оборот. Сергею Боброву, жалуясь на растущее непо­нимание Ходасевича, Пастернак писал: «Ходасевич, спервоначала подарив меня проницательностью “равного”, вдруг по прочтении Колина отзыва в “Нови”10, стал непроницаемою для меня стеной с той самой минуты, как на вопрос об Асееве я ему ответил в том единственном духе, в каком я и ты привыкли говорить об этом поэте»11. Слова о том, что Белый, Ходасевич и Горький «’’труди­лись” над “Темами и вариациями” и отступили перед абсолютной их непонятностью»12, Пастернак подчеркивает с особенной горе­чью, поскольку именно «Темы и вариации», волею судеб впервые увидевшие свет в Берлине13, представлялись ему наиболее доступ­ной из всех его поэтических книг. Тому же Боброву он признавался неделей раньше: «Лично я книжки не люблю, ее кажется доехало стремленье к понятности»14.

Вновь вспоминая берлинскую ситуацию и отношение к нему Ходасевича, Пастернак в конце 1920-х годов подводил печальные итоги. Расхождения оказались настолько чувствительными, что приходилось признать их фатальность. В ноябре 1929 года Пастер­нак писал В.С. Познеру: «Ходасевичево “но” в отношеньи меня раз­рослось в оговорку, ничего от меня не оставляющую. Этого романа не поправить»15.

Действительно, это «но» постепенно, но неуклонно набирало силу.

В своих «заметках» о поэме Цветаевой «Молодец» Ходасевич еще оправдывал заумников и футуристов, к которым относил и Пастернака, говоря, что они «в значительной мере правы, когда провозглашают самодовлеющую ценность словесного и звукового материала»16. В программной статье «Там или здесь?»17 он называл Пастернака в одном ряду с Клюевым, Есениным, Мандельштамом, Замятиным — писателями, которые «составляют тамошнюю лите­ратуру», но «рождены не советской эпохой»: «Каждый из них, как художник, продолжает свою линию, не при большевиках начатую и определившуюся»18.

Но уже через несколько месяцев в заметках о поэтическом кон­курсе газеты «Звено» он начал менять тональность. Обвиняя сти­хотворение выигравшего конкурс Д. Г. Резникова «О любви» в пе­регруженности «метафорами и аллегориями, не сведенными ни к какому логическому единству», Ходасевич вынес приговор: сти­хотворение «восходит к наименее удачным вещам Марины Цвета­евой, и, следовательно, к Пастернаку»19. А вскоре он возвратился к берлинскому контексту 1923 года, воспроизведя старую формулу, озвученную самим Пастернаком в приведенном выше письме Боб­рову: «Однажды мы с Андреем Белым часа три трудились (курсив мой. — А.С.-К.) над Пастернаком и весело смеялись, когда после многих усилий вскрывали под бесчисленными капустными одеж­ками пастернаковских метафор и метонимий — крошечную коче­рыжку смысла»20. Начиная с этой оговорки Ходасевич занимает радикально негативную позицию по отношению к творчеству Па­стернака. В своей рецензии 1928 года на книгу Цветаевой «После России» Ходасевич допускает следующее высказывание: «Читая Пастернака, за него по-человечески радуешься: слава Богу, что все это так темно: если словесный туман Пастернака развеять — ста­нет видно, что за туманом ничего или никого нет»21.

Высказывания Ходасевича разных лет о разных произведениях Пастернака дают полное представление о резкости и непримири­мости его суждений: «обычное нагромождение устрашающих мета­фор, бессмыслие отдельных строф и бессмыслие вещи в целом»22, «в настоящее время “ученики и последователи” Пастернака уже пишут гораздо лучше его самого, более блестяще, остроумно и вразумительно»23, «есть несколько случайно удачных строк, но в целом это просто безмерно скучно, с потугами на глубокомыслие»24, «покуда не перекрестимся, нам все будет казаться, что Па­стернак что-то такое великое видит и знает»25, «стихи его мало от­личаются от прежних, что касается переводов, они косноязычны и очень однообразны»26.

Однако окрашенная личным отношением критика Ходасевича нуждалась в поддержке специалиста, человека, лично не связанного с Пастернаком враждой, обидами, ревностью, в чем Ходасевича могли легко заподозрить. «Его нелюбовь к тебе — самозащита, — писала Пастернаку Цветаева. — Цену тебе <.> он знает»27. Про­фессиональный критик-филолог мог высказаться гораздо более аргументированно и менее эмоционально, что придало бы, несом­ненно, больший вес всей концепции. Ходасевичу было на кого опереться — плечо ему подставил В. Вейдле, давний и преданный друг. «Полной объективности, что и говорить, в области оценок быть не может; но полная субъективность, даже и в этой области, может и должна быть преодолена. Может и должна»28, — писал

B. Вейдле в своих поздних заметках о Ходасевиче. Его статья «Стихи и проза Пастернака», появившаяся в № 36 «Современных запи­сок» за 1928 год, была, с одной стороны, попыткой такого объек­тивного подхода, с другой — несомненным продолжением линии Ходасевича, а именно его нескрываемого презрения к экспери­ментаторству, метафоричности, усложненности пастернаковской поэзии.

Статья была формально посвящена вышедшей осенью 1927 года в Госиздате книге «905-й год», включавшей две революционные поэмы: «905-й год» и «Лейтенант Шмидт», однако затрагивала она и все предшествующее творчество Пастернака, как и обозначено в ее названии — поэзию («Сестра моя жизнь» и «Темы и вариации») и прозу («Детство Люверс» и «Воздушные пути»). И затрагивала весьма нелестно. С самого начала Вейдле дал убийственную харак­теристику поэту, основываясь на тезисе о его экспериментатор­стве, — «взбунтовавшийся ремесленник». Обозначая начало пути Пастернака, автор определял футуризм как течение которое вознамерилось оторвать форму от содержания. Футуристы, по мнению критика, «потеряли форму, как раз потому что пожелали вытрях­нуть из нея смысл и, вознамерившись превратить слово в звук, ли­шились самого слова»29. Надо заметить, что упрек в приверженно­сти футуризму был первым звеном выстроенной Ходасевичем антипастернаковской модели. Именно из футуризма выводилась излишняя приверженность поэта к стиховому и словесному фиг­лярству, затемняющему смысл.

Пастернаку, пишет Вейдле, от рождения было дано «особое ощущение слова, особые приемы словосочетания, особое умение сталкивать звук и смысл. Пастернак и стал бы большим поэтом, если бы сумел оправдать эти свои дары, если бы ему было чем наполнить, напитать словесную ткань, по-новому им сотканную»30. Пастернак не подражал футуристам в их крайних опытах — в стремлении обессмыслить слово и сделать поэзию «простою как мычание». В его стихах слово — это всегда и звук, и смысл. «Но в игре этим значением и звучанием отдельных слов зато и заклю­чается для него все поэтическое искусство»31. Погоня за ассоциа­циями, техникой стиха, отсутствие единства — все это вредит об­щему замыслу. «Слишком скудно то, что Пастернак хочет и может сказать для того <...> как он это говорит.»32 (вспоминается «коче­рыжка смысла», которую с немыслимым трудом нашли в «Темах и вариациях» Ходасевич и Белый).

Помимо бедности и безликости содержания, Вейдле отмечает многочисленные примеры некорректного словоупотребления, не­правильных ударений, неверных сокращений окончаний. Обвине­ния в дурном знании русского языка Пастернак выслушивал с са­мой юности, в том числе от людей, мнением которых дорожил. Известен эпизод с вызовом на дуэль Юлиана Анисимова, употре­бившего в отношении Пастернака выражение «аптекарский диа­лект»33. Вне всякого антисемитского контекста Вейдле неожиданно совпадает с Анисимовым: «Ему (Пастернаку. — А.С.-К.) важно одно: соединить какими угодно средствами на возможно меньшем про­странстве возможно большее количество разноплеменных, разно­родных, разнорожденных слов. Стихотворчество для него прежде всего — смешение языков, столпотворение вавилонское»34. Самое лучшее, что есть в поэзии и прозе Пастернака, по мнению Вейдле, — это изображение вещного мира (тут Вейдле почти согласен со своими оппонентами). «Только вполне предавшись вещам, Пастер­нак находит для них в хаосе своего словесного запаса те самые обозначения, которые необходимы. Удаляясь от этого единствен­ного подлинного для него пути, он теряет все. »35. А поскольку Пастернак умеет только показывать мир, то неудивительно, что у него слабы все попытки замысла, построения, единства. Так, «Высокая болезнь» должна была стать поэмой о революции и о по­эте, но с самого начала распалась на куски, которые невозможно склеить воедино. Поэма «Лейтенант Шмидт» «с величайшим усер­дием втиснута в хронологическую рамку, но рамка эта так и не в состоянии сделаться ничем, кроме голого перечня последовавших одно за другим событий»36. Кроме того, «везде нагромождение вы­исканных созвучий, побрякушек, рифм, а в лучшем случае выпу­клость деталей, засыпает и придавливает целое. Везде дикое мясо слов обрастает и делает едва различимым тощий костяк мысли»37.

Единственную надежду на «освобождение и выход» для Пастер­нака Вейдле видит в поэме «905-й год», в которой «можно найти лучшие стихи из всех, когда-либо написанных Пастернаком»38, поскольку в них содержится хоть и элементарная, основанная на воспоминании, но все-таки способная к развитию лирическая тема. «...В этом личном, субъективном переживании и появляется то ощущение истории, которое совершенно отсутствует в “Лейте­нанте Шмидте”»39. Общий вывод Вейдле относительно Пастернака, несколько смягченный оценкой поэмы «905-й год», все же неуте­шителен: «Судьбе его мы не можем придавать слишком большого сверхличного значения; да и самая судьба эта еще темна»40.

Ни М. Цветаевой, ни кн. Святополку-Мирскому, ни В. Ходасе­вичу не суждено было заглянуть в то будущее, о котором писали они сами в связи с поэтической судьбой Пастернака и о котором упоминал в финале своей статьи В. Вейдле. Он был единственным, кто дожил до будущего и заново оценил значение Пастернака. В 1961 году, через год после смерти поэта, Вейдле опубликовал в журнале «Мосты» статью «Пастернак и модернизм», в которой ретроспективно взглянул на творчество Пастернака: «.поэта нет более в живых; дело его завершено; отныне никакой части напи­санного им нельзя справедливо оценить вне мысли о целом, которое любую из этих частей оправдывает и осмысляет»41. Вейдле обра­щается к их общему с Ходасевичем взгляду на излишнюю метафори­ческую насыщенность поэзии Пастернака, затемняющую ее смысл, но теперь выводы исследователя звучат совершенно иначе: «Вы­крутасов и побрякушек (это цитата из “Автобиографического очер­ка” Пастернака. — А.С.-К.) и в самом деле немало в ранних, да и не столь уж ранних, стихах Пастернака, но побрякушками они не увешаны извне, и выкрутасы неразрывно связаны с их сутью. С са­мого начала ему было дано очень живое и острое чувство — не сло­ва, а скорее слов: их шершавой, скользкой или бархатистой плоти, их вещного, т.е. относящегося к непосредственному восприятию вещей, смысла»42. Традиционное обвинение в приверженности Пастернака футуризму и следованиям его установкам снимается полностью, для критика становится очевидной разность путей, ко­торыми шел Пастернак и которыми двигалась вперед современная ему поэзия. Влияние же модернизма на своеобычный и ориги­нальный дар Пастернака Вейдле теперь считает вполне продуктив­ным: «Пастернак, по своей природе, модернистом не был (как не был модернистом по природе ни Малларме, ни Валери, ни какой бы то ни было подлинный поэт), но он примыкал к модернизму, рос в его окружении и — как раз по характеру своего поэтического дара — легко за модерниста мог сойти. Слова толпились у его две­рей, врывались к нему гурьбой, навстречу каждому лирическому порыву, и если не всегда охотно, лишь после некоторого насилия над их смыслом, укладывались в стих, то словесный узор стано­вился от этого особенно прихотлив и необычен»43.

Вейдле без оговорок признает прежде всего лирическую силу высказываний Пастернака, а не только характерную для него «врож­денную зоркость», предметную и жизненную наблюдательность и полностью оправдывает сложность замысла и структуры его про­изведений: «Во всей поэзии Пастернака, во всем его творчестве, вплоть до начала работы над этим романом (“Доктор Живаго”. — А.С.-К.), идет вообще борьба не только между словом и словами, между дисциплиной замысла, темы, высказываемой мысли и бес­порядочным, бурным рождением все новых образов, все новых и по-новому звучащих слов, но еще и между врожденным лириче­ским порывом и столь же врожденной зоркостью ко всему внеш­нему и чужому»44.

Зададимся вопросом, можно ли считать позднюю статью В. Вейдле декларацией его размежевания с точкой зрения покойного, но по-прежнему значимого для него Ходасевича? Вероятнее всего, на этот вопрос нужно ответить отрицательно, прежде всего принимая в расчет изменившееся с начала 1930-х годов мнение самого Ходасе­вича о Пастернаке. Речь шла, правда, не о признании поэтической индивидуальности, но во всяком случае о признании за Пастерна­ком человеческого достоинства и понимании его поведенческой линии, отдельной от магистрального пути советской литературы45. Исчезли из статей Ходасевича и резкие выпады в адрес пастернаковской поэтики. Дж. Малмстад вполне убедительно высказывает предположение о неосуществившемся из-за ранней смерти Хода­севича сближении с Пастернаком: «Какая же горькая ирония судьбы в том, что Ходасевичу, старше Пастернака всего на четыре года, не довелось увидеть сдержанной простоты сборника “На ранних по­ездах” (1943) и поздней лирики “антагониста”, на склоне лет смот­ревшего на свою раннюю поэзию, по существу, глазами Ходасеви­ча. Творчество зрелого Пастернака развивалось в направлении, которое, я уверен, Ходасевич безоговорочно бы одобрил»46.

Вейдле, теперь уже в одиночестве пристально следивший за творчеством зрелого Пастернака, шел по тому же пути. Постепенно в его восприятии исчез качественный разрыв между поэтическими системами Пастернака и Ходасевича, который он отмечал в конце 1920-х годов. В статье 1928 года Вейдле писал, противопоставляя «большого поэта» Ходасевича «фокуснику» Пастернаку: «Забудут многое. Но будут помнить, как неслыханное чудо, что Россия, в та­кую эпоху ее истории, имела не только чревовещателей, фокусни­ков и пионеров, не одних стихотворцев и литераторов, но и поэта, в котором она жила и в котором мы жили с нею»47. В 1961-м Вейдле повернет эту максиму в личный план: «Поэзия Ходасевича была последней по времени на русском языке, что дала мне эту близость к существу поэзии». Но рядом с этим признанием он поместит второе: «В недавнее время читал и перечитывал я с полным согла­сием, с полным участием стихи последних лет Пастернака.»48. Alter ego Ходасевича в его литературной борьбе 1920-х годов, под­твердивший все догадки поэта специалист-филолог, В. Вейдле с течением времени признал несостоятельность главного противо­поставления эпохи. До конца верный своему долгу перед Ходасе­вичем, Вейдле за него и вместо него сделал те выводы, которые, по его ощущению, и сам Ходасевич не мог бы не сделать, окажись он читателем поздних стихов и прозы Пастернака.

Примечания 

1 Письмо М. Цветаевой Б. Пастернаку 10 февраля 1923 // М. Цветаева, Б. Па­стернак. Души начинают видеть: Письма 1922—1936 годов. М., 2004. С. 33.

2 Письмо Д. Святополка-Мирского Б. Пастернаку 8 января 1927 // От Пушки­на к Пастернаку. М., 2006. С. 668—669.

3 Письмо М.И. Цветаевой Б.Л. Пастернаку 18 апреля 1926 // М. Цветаева, Б. Пастернак. Души начинают видеть. С. 183.

4 Среди них нужно назвать: Мальмстад Дж.Е. Единство противоположностей: история взаимоотношений Ходасевича и Пастернака; Пастернак Ел.В. Постскрип­тум; Богомолов Н.А. Выбор путей // Литературное обозрение. 1990. № 2. С. 51—64.

5 Адамович Г. «Повесть» Пастернака // Последние новости. 1929. 26 сентября. № 3109. С. 2.

6 Цветаева М.И. Световой ливень // Эпопея. 1922. № 3. С. 13.

7 Письмо М.И. Цветаевой Б.Л. Пастернаку 12 января 1927 // М. Цветаева, Б. Пастернак. Души начинают видеть. С. 280—281.

8 Святополк-Мирский Д. О консерватизме: Диалог // Благонамеренный. 1926. № 2.С. 92.

9 Письмо М.И. Цветаевой Б.Л. Пастернаку 18 апреля 1926 // М. Цветаева, Б. Пастернак. Души начинают видеть. С. 183

10 Не совсем благожелательная рецензия Н.Н. Асеева на «Счастливый домик» В.Ф. Ходасевича была напечатана в журнале «Красная новь» (1922. № 4).

11 Письмо от 17 января 1923 года // Борис Пастернак и Сергей Бобров: Письма четырех десятилетий. Публикация М.А. Рашковской. Stanford, 1996. С. 132.

12 Там же.

13 Книга «Темы и вариации» были изданы в 1923 году в Берлине издательством Гржебина.

14 Письмо от 9 января 1923 года // Борис Пастернак и Сергей Бобров: письма четырех десятилетий. С. 128.

15 Письмо В.С. Познеру (№ 514) // Пастернак Б.Л. Полн. собр. соч.: В 11 т. Т. 8. М., 2005. С. 361.

16 Последние новости. 1925. 11 июня. № 1573.

17 См. в ответе Ходасевича на анкету о литературе в эмиграции и в Советской России в журнале «Своими путями» (1926. № 10—11): «Относительно литературы в России и в эмиграции могу лишь повторить вкратце то, что писал месяцев пять тому назад в одной из своих статей (газ. “Дни”)».

18 Ходасевич В. Там или здесь? // Дни. 1925. 18 сентября. № 804.

19  Дни. 1926. 14 марта. № 954.

20 Дни. 1926. 13 июня.

21 Возрождение. 1928.19 июня.

22 Там же. 1927. 31 марта.

23 Там же. 5 мая.

24 Там же. 1928. 1 марта.

25 Там же. 1927. 11 апреля.

26 Там же. 1928. 28 декабря.

27 Письмо М.И. Цветаевой Б.Л. Пастернаку 18 апреля 1926 // М. Цветаева, Б. Пастернак. Души начинают видеть. С.183.

28 Вейдле В.В. Ходасевич издали и вблизи // Новый журнал. 1961. № 66. С. 125.

29 Вейдле В.В. Стихи и проза Пастернака // Современные записки. 1928. № 36. C. 460.

30 Там же. С. 461.

31 Там же.

32 Там же.

33 «Лингвистическая» дуэль: Борис Пастернак — Юлиан Анисимов // Кобринский А.А. Дуэльные истории Серебряного века: поединки поэтов как факт литера­турной жизни. СПб., 2007. С. 313.

34 Там же. С. 463.

35 Там же. С. 467.

36 Там же. С. 468.

37 Там же.

38 Там же.

39 Там же. С. 469.

40 Там же. С. 470.

41 Вейдле В.В. Пастернак и модернизм // Мосты. 1961. № 6. С. 120.

42 Там же. С. 121.

43 Там же. С. 129—130.

44 Там же. С. 124—125.

45 Ходасевич В. Съезд советских писателей // Возрождение. 1934. 13 сентября; Ходасевич В. Орденоносцы // Возрождение. 17 февраля. 1939.

46 Мальмстад Дж.Е. Единство противоположностей // Литературное обозре­ние. 1990. № 2. С. 59.

47 Вейдле В.В. Поэзия Ходасевича // Современные записки. 1928. № 34. С. 469.

48 Вейдле В.В. Ходасевич издали и вблизи // Новый журнал. 1961. № 66. С. 127.

Библиография

Святополк-Мирский Д. История русской литературы с древнейших вре­мен по 1925 год. Новосибирск, 2006.

S.-Mirsky D. (1926) Contemporary Russian Literature. London.

Поступила в редакцию 10.11.2011