«И между тем я… литератор» (в связи с одним прошедшим юбилеем одного пошехонского литератора)

Скачать статью
Лапшина Г.С.

кандидат филологических наук, доцент кафедры истории русской литературы и журналистики факультета журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова, г. Москва, Россия

e-mail: gslapshina@gmail.com

Раздел: История журналистики

Статья ставит целью вернуть интерес к творчеству М.Е. Салтыкова-Щедрина, к мощному созидательному началу его сатиры. В ее основе лежат высокие идеалы, которые выводят творчество Щедрина за узкие рамки сатиры и придают ей широкое публицистическое звучание. Это дает возможность называть его «литератором» в том всеобъемлющем смысле, какой вкладывали в это слово современники Салтыкова-Щедрина и он сам.

Ключевые слова: литератор, идеалы, Отечество, гуманизм, человек, преданность литературе, стыд, совесть, непреходящие ценности, современность

Нельзя сказать, что в России позапрошлого века вовсе не было слова журналист как понятия, обозначающего не только оплачи­ваемую профессию, но и столь же высокодуховное, отмеченное особым творческим талантом явление, как и писатель. Ярче всего об этом в свое время сказал, пожалуй, Белинский в очерке «Нико­лай Алексеевич Полевой», подчеркнув в качестве главного состав­ляющего такого понимания журналиста — данное от природы призвание, а не расчет1. И все же наиболее типично для отече­ственной культуры этих лет широкое понятие литератор, оно есть и в упомянутой статье Белинского: «[Полевой] был литератором, журналистом и публицистом...»2. Литератор — это деятель того единого широкого печатного пространства, где, как подчеркивал критик в подцензурном очерке, «главным предметом» является «искание истины»3, а Герцен, получивший возможность говорить свободно, видел в нем «единственную трибуну, с высоты которой» «народ, лишенный общественной свободы», «заставляет услышать крик своего возмущения и своей совести», и именно это пространство называл литературой4.

Великий Салтыков-Щедрин, 185-летний юбилей которого столь скромно был отмечен в прошлом году, именовал страну, где единственной гласной трибуной стала литература, Пошехоньем, и ее «коренной литератор, у которого не было иной привязанности, кроме общения с читателем», кроме желания «расточать» для него «сокровище своей души», назывался здесь Крамольниковым5.

Какое же сокровище хранил в своей душе Крамольников-Щедрин, с такой болью упрекавший себя в конце пути, что «не самоотвергался», что протест лился только из-под его пера6, и «читатель, который ценил, а быть может, и любил его. был далеко»7? Крамольниковым его делала «вера в чудеса». Если принять эту веру за основополагающее начало в таком литераторе, можно ли назы­вать его сатириком, т.е. был ли Щедрин сатириком в том расхожем смысле, когда под сатирой подразумевают только разрушение? Да, почетную ненависть своих врагов Салтыков заслужил именно тем, что они воспринимали его творчество как опасное оружие, на­правленное на основы их благополучного существования. Откли­каясь на смерть Щедрина, «Московские ведомости» сравнивали его произведения с подпольными листками и бомбами террористов8, а начальник Главного управления по делам печати М.П. Со­ловьев отмечал: «С появлением каждой новой вещи Щедрина ва­лился целый угол старой жизни. Явление, за которое он брался, не могло выжить после его удара. Оно становилось смешно и позорно. Никто не мог отнестись к нему с уважением. И ему остава­лось только умереть»9. Властей имущих справедливо страшил его смех. Но в этом был далеко не весь Щедрин. Его современница, бывший редактор газеты «Неделя» лучших лет, Е.И. Конради пи­сала в № 1 журнала «Новое обозрение» за 1881 год, что «видеть всего Щедрина в этом хохоте значит просто похеривать многие, и притом лучшие, страницы в его произведениях», где «честным лицом» выступает «незамаскированная человеческая совесть и без обиняков ведет свои строгие речи»10.

Сатира Салтыкова-Щедрина несла в себе мощное созидатель­ное начало, и в этом смысле она и не сатира вовсе, а публицистика в самом широком и глубоком ее смысле, как особый вид творче­ства, где при размышлении автора над событиями общественной жизни отчетливо звучит его страстный голос; это огромный пласт пространства, называемого Герценом литературой.

Что делало Щедрина созидателем, без чего вообще невозможно созидание? У alter-ego Салтыкова, литератора Пошехонья Крамольникова, «как у всякого убежденного и верящего человека», «был внутренний храм»11, у него были идеалы.

Присутствие идеалов в миросозерцании литератора было для Щедрина главным. Именно это, по его мнению, определяло цен­ность творчества, смысл и значение литературной деятельности. Он написал об этом в некрологической заметке «И.С. Тургенев»: «Тургенев был человек высокоразвитый, убежденный и никогда не покидавший почвы общечеловеческих идеалов. Идеалы эти он проводил в русскую жизнь с тем сознательным постоянством, ко­торое и составляет его главную и неоцененную заслугу перед рус­ским обществом. <...> Это были не какие-нибудь условные “до­брые чувства”, согласные с тем или другим преходящим веянием, но те простые, всем доступные общечеловеческие “добрые чув­ства”, в основе которых лежит глубокая вера в торжество света, до­бра и нравственной красоты»12.

Формирование собственных идеалов Салтыков-Щедрин связы­вал с временем 1840-х годов, когда он, будучи знакомым с Петрашевским с лицейских лет, посещал его «пятницы», где обсужда­лись самые животрепещущие вопросы, говорилось о социальной несправедливости, обсуждались идеи французских социалистов, о чем Щедрин так тепло вспоминал в цикле «За рубежом»: «С пред­ставлениями о Франции и Париже для меня неразрывно связыва­ется воспоминание о моем юношестве, то есть о сороковых годах. Да и не только для меня лично, но и для всех нас, сверстников, в этих двух словах заключалось нечто лучезарное, светоносное, что согревало нашу жизнь и в известном смысле даже определяло ее содержание». Франция была для них страной «Сен-Симона, Кобе, Фурье, Луи Блана и в особенности Жорж Занда. Оттуда лилась.

вера в человечество, оттуда воссияла уверенность, что “золотой век” находится не позади, а впереди». И в России, в Петербурге, Салтыков «существовал только фактически», но «духовно» он «жил во Франции», потому что его волновали «великие принципы 1789 года» и все, «что оттуда проистекало», а провозглашение рес­публики в феврале 1848 года сделало в его глазах Францию «стра­ною чудес»13.

Это время было дорого Салтыкову, потому что тогда «воистину существовала вера в чудеса». Да, «она действовала в сфере довольно ограниченной и не выходила из пределов очень тесного кружка», но члены этого кружка «пламенели, сгорали и чувствовали себя обновленными»14.

Эта вера, эти идеалы останутся в его душе навсегда, но главным станет стремление «привнести чудо» в свое отечество. Как и Кра­мольников, Салтыков—Щедрин «глубоко любил свою страну, лю­бил ее бедноту, ее злосчастие», он «горячо и страстно был предан своей стране и отлично знал как прошедшее, так и настоящее ее»15. Он видел ее жизнь не глазами праздного туриста, но он знал ее изнутри, прожив двадцать лет в провинции, которую называл школой великой, хотя и грязной. В «Убежище Монрепо» Щедрин признавался: «Я люблю Россию до боли сердечной и даже не могу помыслить себя где-либо, кроме России»16, «болит сердце, болит, но и за всем тем всеминутно к источнику своей боли устрем­ляется.»17. Он не мог смириться с тем, что для молодых бюрокра­тов, «провиденциальных» мальчиков, отечество — это пирог, от которого каждый хочет урвать свой кусок. Он не уставал говорить о том, что «отечество — не пирог, а культ, дающий очень мало прав и налагающий много обязанностей», что «отечеству надлежит слу­жить, а не жрать его»18. Полемизируя с теми, кто усматривал в его честных картинах жизни России, в его убежденности, что человек не «должен отказаться от прирожденного ему права быть судьей среды, в которой он живет»19, в его горьких размышлениях о на­стоящем и будущем страны только «злорадство, в смысле патрио­тизма», Салтыков писал: «Я желал бы видеть мое отечество не столько славным, сколько счастливым — вот существенное содер­жание моих мечтаний на тему о величии России, и если я в чем-нибудь виноват, то именно только в этом»20. И чуть ниже разъяс­нял: «Что нужно нашей дорогой родине, чтобы быть вполне счастливой? На мой взгляд, нужно очень немногое, а именно: что­бы мужик русский, говоря стихами Державина, “ел добры щи да пиво пил”. Затем все остальное приложится». Только тогда станет богатой страна, в деревнях будут школы, и мужик поймет, что ученье — свет, у него появится досуг, и он будет вести «не прекратительную жизнь подъяремного животного, а здоровое существо­вание разумного существа»21, ибо не может быть великой страна, где, так точно названный Некрасовым, «сеятель и хранитель» Рос­сии — русский мужик «беден всеми видами бедности, какие только возможно себе представить, и — что всего хуже — беден сознанием этой бедности»22.

Щедрин был великим гуманистом, его публицистика устремле­на к людям, она проникнута желанием спасти их души, вселить в них надежду, «поддерживать в них <...> инстинктивную жажду света», «напоминать, что жизнь есть радование, а не бессрочное страдание, от которого может спасти только смерть», ибо «не смерть должна разрешить узы, а восстановленный человеческий образ, просветленный и очищенный от тех посрамлений, которые наслоили на нем века подъяремной неволи»23. Наиболее четко он сформулировал главную цель своего творчества в цикле «Убежище Монрепо»: «Сказать человеку толком, что он человек, — на одном этом предприятии может изойти кровью сердце. Дать человеку возможность различать справедливое от несправедливого — для достижения этого одного можно душу свою погубить. Задачи разъяс­нения громадны и почти неприступны, но зато какие изумительные горизонты! Какое восторженное, полное непрерывного горения существование!»24. Мечта о прекрасном человеке сближала Щедри­на с Достоевским, именно это стремление писателя представить читателю такой образ высоко оценил Салтыков в романе «Идиот»: «По глубине замысла, по ширине задач нравственного мира, разработываемых им, этот писатель (Ф.М. Достоевский. — Г.Л.) стоит у нас совершенно особняком. Он не только признает законность тех интересов, которые волнуют современное общество, но даже идет далее, вступает в область предведений и предчувствий, которые составляют цель не непосредственных, а отдаленнейших исканий человечества. Укажем хотя на попытку изобразить тип человека, достигшего полного нравственного и духовного равновесия, положен­ную в основание романа “Идиот”,— и, конечно, этого будет доста­точно, чтобы согласиться, что это такая задача, перед которою бледнеют всевозможные вопросы о женском труде, о распределе­нии ценностей, о свободе мысли и т. п. Это, так сказать, конечная цель, в виду которой даже самые радикальные разрешения всех остальных вопросов, интересующих общество, кажутся лишь проме­жуточными станциями» (курсив мой. — Г.Л.)25.

Салтыков-Щедрин был литератором, слово (как ни укорял он себя, что боролся только им) оказалось для него, как и для его со­товарищей по демократической печати, наилучшим способом до­нести свои мысли, свои идеалы до тех, кто хотел его услышать. Страстная, исключительная преданность литературе, вера в ее жи­вотворящую мощь, о чем он писал в «Круглом годе», была обуслов­лена прежде всего тем, что именно литература способна переда­вать идеалы от поколения к поколению, это главное, ибо «трудно. жить без интересов идеального мира, так трудно, что, за недостат­ком настоящего света, человек хоть сальную свечку засветит и по­ставит перед собой!»26 Отсюда щедринский гимн литературе, кото­рый прозвучал со страниц «Отечественных записок» в 1879 году: «Все, что мы видим вокруг нас, все в свое время обратится частью в развалины, частью в навоз, одна литература вечно останется це­лою и непоколебленною. Одна литература изъята от законов тле­ния, она одна не признает смерти. Несмотря ни на что, она вечно будет жить и в памятниках прошлого, и в памятниках настоящего, и в памятниках будущего. Не найдется такого момента в истории человечества, про который можно было бы с уверенностью ска­зать: вот момент, когда литература была упразднена. Не было та­ких моментов, нет и не будет. Ибо ничто так не соприкасается с идеей о вечности, ничто так не поясняет ее, как представление о литературе. Мы испытуем вечность, мы стараемся понять ее — и большею частью изнемогаем в наших попытках; но вспомним о литературе — и мы, хотя отчасти, откроем тайну вечности!» (кур­сив мой. — Г.Л. )27.

Литература — это определенный показатель уровня цивилиза­ционного и духовного развития. Без нее страна «стоит вне общей мировой связи», а общество «не сознает себя обществом, а только беспорядочным сбродом индивидуумов»28, это та самая трибуна, о которой когда-то писал Герцен.

Вместе с тем Салтыков-Щедрин отнюдь не закрывал глаза на проблемы литературы в разные эпохи, на стеснения, налагаемые на слово цензурой, на проникновение в литературу «современных проворных людей», с «несомневающейся целостностью», «для ко­торых все уже до того паскудно ясно, что представление о рубле, в смысле привлекательности, уступает лишь представлению о та­ковых же двух»29. Литература может погибнуть, если прекратится «вера в чудеса», тогда утратится вера «в животворящие свойства слова», тогда «значение этого слова» будет «умалено до металла звенящего»30.

Для Щедрина дорога была литература 1840-х годов, как литера­тура убежденная, которая, «не зная никаких свобод, ежечасно из­немогая на прокрустовом ложе всевозможных укорачиваний <...> не отказывалась от своих идеалов, не предавала их и не говорила себе в утешение: жив курилка, не умер! Ибо “курилка”, собствен­но говоря, даже жив не был, а только едва-едва тлелся» (курсив мой. — Г.Л.)31. Но литература «не задохлась», ибо отыскала «идеалы добра и истины» и создала и «человечные предания», и «ту чест­ную брезгливость, которые выделили ее из общего строя жизни и дали возможность выйти незапятнанною из-под ига всевозможных давлений». Идеалы могут со временем уже казаться недостаточны­ми, но отношение к ним литературы, писал Салтыков-Щедрин, и доныне остается в высшей степени поучительным: «По крайней мере, я совершенно искренно убежден, что холодная остервене­лость, которая ныне является единственным средством для оживле­ния страниц и столбцов и для возбуждения в читателе вожделения, исчезла бы сама собой и дала бы место стыду» (курсив мой. — Г.Л.)32.

Е.И. Конради не случайно написала, что голос Щедрина — это голос «незамаскированной человеческой совести». Нравственные идеалы — это важнейшая составляющая его кодекса чести литера­тора. В незаконченном очерке <«Когда страна или общество...»> он скажет: «Я говорю о стыде, все о стыде, и желал бы напоминать о стыде всечасно. По-моему, это главное. Как скоро в обществе пробужден стыд, так немедленно является потребность действовать и поступать так, чтоб не было стыдно. С первого взгляда этот афо­ризм кажется достаточно наивным, но он наивен только по форме, а по существу в высшей степени правилен и справедлив. Стыд есть драгоценнейшая способность человека ставить свои поступки в соответствии с требованиями той высшей совести, которая заве­щана историей человечества. И рабство тогда только исчезнет из сердца человека, когда он почувствует себя охваченным стыдом. Стыдом всего, что ни происходит окрест: и слез, и смеха, и стонов, и ликований» (курсив мой. — Г.Л.)33. Будучи реалистом, мастером беспощадного анализа, Салтыков-Щедрин отдавал себе отчет в том, как во многом иллюзорно его желание, «чтоб чувство стыда пере­шло из области утопии в действительность», и все же не уставал «повторяться»: «Быть может, я никогда ничего не достигну в этом смысле, но ведь, по справедливости говоря, когда человек мыслит так или иначе, он очень редко имеет в виду, что из этого непремен­но должен выйти практический результат. Он просто мыслит так, потому что иначе мыслить не может» (курсив мой. — Г.Л.)34. Уже на пороге смерти Щедрин попытался дать последнее напутствие шедшим за его поколением новым литераторам — он начал писать «Забытые слова», но ослабевшая рука его выронила перо уже на первой странице. Мемуары современников свидетельствуют о том, что он хотел напомнить о непреходящих нравственных ценностях, запечатленных в таких простых словах, как стыд, совесть, отече­ство, честь35. Он уже говорил об этом раньше, в 1877 году, еще в преддверии победоносцевских восьмидесятых, когда союз хищни­чества и укрепившегося самодержавия сложится окончательно: «Бессовестность, заручившись союзом с невежеством и неразвито­стью, выбросила на поверхность целую массу людей, которые до того упростили свои отношения к вещам и лицам, что, не стесня­ясь, возводят насилие на степень единственного жизненного регу­лятора <...> Прежде даже в среде самых отпетых людей можно было изредка расслышать слова, вроде: великодушие, совесть, долг; нынче эти слова окончательно вычеркнуты из лексикона торжествующих людей <...> Но даже если такое простое слово, как “совесть”, оказывается слишком тяжеловесным для современных диалогов, то какое же значение могут иметь слова более мудреные, как, например: любовь, самоотверженность и прочее?»36.

Трудно что-либо добавить к этим словам Салтыкова-Щедрина, его бессмертные строки, которые не устаешь перечитывать снова и снова, его блестящие мысли, столь созвучные нашему времени, говоря словами столь же бессмертного Гоголя, пережили «эфемер­ность журнального существования»37 и остаются одной из главных, непреходящих ценностей и для современных литераторов.

Примечания

1 См.: Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. Т. IX. М., 1955. С. 682, 692—693.

2 Белинский В.Г. Указ. соч. Т. IX. С. 693.

3 Там же.

4 Герцен А.И. Соч.: В 9 т. Т. 3. М., 1956. С. 443.

5 Салтыков-Щедрин М.Е. Указ. соч. Т. 17. С. 198.

6 Там же. С. 205.

7 Там же. С. 204.

8 Литературное наследство. Т. 13—14. М., 1934. С. 236.

9 Цит. по: Макашин С. «Сатиры смелый властелин» // Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч.: В 10 т. М., 1988. Т. 1. С. 4.

10 Конради Е.И. Соч.: В 2 т. Т. II. СПб., 1899. С. 431.

11 Салтыков-Щедрин М.Е. Указ. соч. Т. 17. С. 198.

12 Там же. Т. 9. С. 457—458.

13 Салтыков-Щедрин М.Е. Указ. соч. Т. 14. М., 1972. С. 111—113.

14 Там же. Т. 13. С. 535.

15 Там же. Т. 17. С. 199, 200.

16 Там же. Т. 13. С. 334.

17 Там же.

18 Там же. С. 417.

19 Там же. Т. 12. С. 186.

20 Там же. Т. 13. С. 334.

21 Там же. С. 336.

22 Там же. Т. 7. М., 1969. С. 248.

23 Там же. Т. 17. С. 200—201.

24 Там же. Т. 13. С. 282.

25 Салтыков-Щедрин М.Е. Указ. соч. Т. 9. С. 412, 413.

26 Там же. Т. 13. С. 460.

27 Там же. С. 437.

28 Там же. С. 457.

29 Там же. С. 537.

30 Там же. С. 535.

31 Там же.

32 Там же. С. 536.

33 Там же. С. 640. О стыде Щедрин писал и раньше. Так, в частности, в цикле «В среде умеренности и аккуратности» он устами Глумова говорил: «Не будь сты­да, ты нюхал бы миазмы современности и говорил бы, что пахнет розами» (там же. Т. 12. С. 263).

34 Салтыков-Щедрин М.Е. Указ. соч. Т. 13. С. 641.

35 М.Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников. М., 1957. С. 210, 269.

36 Салтыков-Щедрин М.Е. Указ. соч. Т. 12. С. 249.

37 См.: Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 7 т. Т. 6. М., 1978. С. 170. Мы оставляем в сто­роне вопрос: насколько хорошо для нынешних нас это созвучие размышлений Салтыкова-Щедрина современности? Мы только говорим о том, каким великим провидцем он оказался.

Поступила в редакцию 10.11.2011