Слово в мифологизированной модели мира

Раздел: Язык СМИ

Статья посвящена рассмотрению современных политических мифов, которые, как отмечается в статье, по-прежнему играют важнейшую роль в создании масс-медийной картины мира. Описываются те вербальные средства, с помощью которых формируются новые мифы. Выявляются языковые механизмы реконструкции и трансформации мифов, уже существовавших.

В периоды посткризисной нестабильности в обществе возника­ет потребность в интерпретации происходящего и усиливается по­иск эталонных поведенческих моделей, которые обеспечат эту ин­терпретацию и помогут самоидентифицироваться. Удобными схемами интерпретации и поведенческими образцами продолжа­ют оставаться социальные и политические мифы, то есть «преувеличенные или искаженные представления о действительности»¹, которые, как известно, «обычно воспринимаются об­ществом не как вымысел, а как естественное положение вещей»². Поэтому мифологизированное объяснение истории и современ­ности по-прежнему одна из ярчайших черт политического дискурса сегодняшней России. А выявление языковых механизмов совре­менного мифотворчества — одна из важнейших задач коммуникативистики.

Некоторые теоретические предпосылки изложенного ниже ис­следования:

1. Формирование мифа происходит с опорой на:

а) архетипические реакции, заложенные в об­щенациональной ментальности;

б) предзнания, заключенные в когнитивной базе — семантическом ядре культурного пространства. Напри­мер, названия молодежных движений «Молодая гвардия», «Наши» связаны с представлениями и знаниями, которые сложились в со­ветские военные годы, — позитивный миф. А дериват нашизм (со­звучное — нацизм) выражает, соответственно, резко отрицательное отношение к движению и — опосредованно — к власти, которая его поддерживает.

2. Рецептивные установки (т.е. исходные позиции восприятия)³ массовой аудитории и «успешность», вживляемость мифа обусловлены психологическими потребностя­ми общества в данный момент (например, миф о «плохой власти», который время от времени возобновляется в российских СМИ первого десятилетия XXI века, обусловлен обычным для большинства людей «поиском врага» в некомфортной ситуации; миф об СССР как о самой доброй и справедливой стране нет-нет да и возвращается в последние годы вследствие недовольства сло­жившейся картиной материального неравенства).

3. Мифологическая модель, перенесенная на современные си­туации, воздействует «на подсознательный уровень» (Почепцов, 2004: 148) массовой аудитории и программирует ее реакции. Этими реакциями могут быть: а) согласие с информацией, приня­тие ее; б) обновление восприятия; в) эмоционально-психическое подавление, подчинение чужому мнению.

Способы, которыми осуществляется такое программирование:

— сообщение новой информации, которая чем-то привлекатель­на для реципиентов (чаще всего она облечена в гиперболические формы), и акцентированное повторение ее — приводит к принятию мифа;

— шоковое воздействие, которое приводит реципиента в состоя­ние когнитивного диссонанса⁴ — так можно добиться и обновления восприятия, и подчинения;

— загруженность (и перегруженность) однотипной эмоциональ­ной, аффективной информацией — приводит к подавлению. Суг­гестивность (внушаемость) в результате возрастает.

Все три способа следует отнести к «аргументам ad hominem» [лат. ‘к человеку’] — риторическим приемам, которые используются для «психологического давления на оппонента в процессе аргументации»⁵.

4. Очевидно, что, исследуя миф, нужно принимать во внимание две его стороны: план содержания и план выраже­ния. Средства выражения — это прежде всего вер­бальные элементы: любой миф оформлен словесно. Вер­бально миф может конструироваться по-разному. Два основных способа: 1) пересказ, изложение мифа в его сюжетно-композици­онном развертывании (у Е.И. Шейгал это миф-нарратив (Шейгал, 2004: 141)) с помощью обычных средств языка (так излагаются, например, мифы в книге Н. А. Куна «Легенды и мифы Древней Греции»); 2) вербальные «сгустки» мифа. Это тем или иным спосо­бом акцентируемые отдельные слова, сочетания слов или целые фразы, в которых концентрируется основной смысл мифа. Напри­мер: «.певцеубийца Царь Николай (анжанбеман. — В.С.) / Пер­вый» (М. Цветаева) — об императоре Николае I — акцентирующая оценочная метафора; Николай Кровавый — об императоре Нико­лае II после расстрела демонстрации 9 января 1905 г. — постоян­ный эпитет, включавшийся даже в учебники истории советских времен. «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны», «Коммунизм — это молодость мира, и его возводить молодым» (каждая из фраз отражает одну из основных сторон мифа о коммунизме) — акцентировалось многократным повторением.

Такие семантически наиболее значимые вербальные единицы назовем вербальными конструктами мифа.

Помимо вербальных, существуют конструкты невербальные: артефактно-вещные (казненный колокол — разбитый или с вы­рванным языком), скульптурно-монументальные (например, «Медный всадник» Фальконе в Санкт-Петербурге. Раздавленный змей под копытами коня вводит эту скульптурную метафору в ико­нографический ряд Всадник-драконоборец (Соболева, 2006: 151— 153), Всадник-победитель) и некоторые другие.

5. Каждый миф имеет смысловое ядро, и вербальные и невербальные конструкты, с одной стороны, устремлены к этому ядру, формируют его, являясь его оболочкой. А с другой стороны, они служат сигналами, вызывающими в сознании реципиента представление о мифе. Иллюстрацией этого может служить м и ф о Лужкове, бывшем на протяжении 17 лет мэром Москвы.

Смысловым ядром мифа о Лужкове явились понятия: «добро­совестный труженик», «работяга» и «хозяйственник», вообще «ра­чительный хозяин». В российской коллективной ментальности эти понятия всегда были социально одобряемыми и соотносились с представлением «свой» (вспомним: оппозиция «свой/чужой» — это одна из основных оппозиций для знаков политического дис­курса (Шейгал, 2004: 112—113). Вербальными средствами созда­ния и поддержания этих представлений стали: 1) способ номинации: всяческое обыгрывание фамилии, но всегда — с положительными эмоциональными коннотациями: Лужок (шут­ливое прозвище); лужковские (почтительное) — ежемесячные до­платы пенсионерам из фонда г. Москвы; «Больше лужков, парков и скверов!» — лозунг в связи с мероприятиями по озеленению и благоустройству Москвы; «Папаша Лу и дедушка Зю» — заголовок МК — о Лужкове и Зюганове и некоторые другие. Здесь вольность в обращении с фамилией в сочетании с коннотацией дружелюбной шутливости — свидетельство отсутствия официальности в отно­шениях — это сигнал «с в о й»; 2) обыгрывание тех средств языка, которые акцентируют, что деятельность осуществляет­ся для народа. Например, атрибутивный компонент «народ­ный» в одной из последних акций «Народный гараж». Одно из зна­чений прилагательного народный — ‘тот, который для народа’ (см. прежние: Народный университет миллионов, Народный артист. Или современное: Народный адвокат (‘адвокат для народа’) — назва­ние программы на радио «Русская служба новостей» — 17.01.11);

3) на миф «работало» и апеллирование к дореволюци­онным и потому воспринимающимся теперь как содержащие положительную сему номинациям. Таково градоначальник, ко­торое активизировалось в СМИ именно в последнее десятилетие правления Лужкова (интересно, что Большой толковый словарь русского языка пока что дает его как обозначение дореволюцион­ной России⁶). Ироничная почтительность, сопровождавшая номи­нацию, подчеркивала, что так назван тот, кто печется о городе, за­ботится о его жителях: опосредованно — сигнал «свой».

На представления «труженик», «работяга», то есть «свой», рабо­тали и элементы невербальных семиотических рядов: а) одеждно-костюмного — пресловутая кепка — символ простоты (не шляпа!) и отсылка к Ленину. И шутливая вербализация этой детали в на­званиях: «Царь-кепка» (газета Московское Яблоко, 1999, октябрь, № 7); «Дело в кепке» — публицистический ТВ-фильм (НТВ, октябрь 2010); б) скульптурно-монументального, где некоторые атрибуты акцентировали эти же представления — памятник Ю. Лужкову ра­боты З. Церетели: в дворницком фартуке, с дворницкой метлой. Дворник в российской ментальности — также слово-сигнал. Для советских интеллигентов 70—80-х гг. это одно из проявлений дис­сидентства, независимости неординарной личности от общеприня­тых стандартных норм поведения. Одновременно это опять-таки свидетельство демократизма: интеллигент, ушедший «в дворни­ки», не гнушается никаким физическим трудом, то есть труженик, работяга, т.е. «свой». Забавно, что, согласно данным СМИ, шут­ливым прозвищем нынешнего мэра Москвы С. Собянина в его бытность губернатором Тюменской области, было «Сережа-дворник» — в напоминание о том, что при нем тюменские улицы стали стремительно преображаться (Новые Известия, 16.11.05).

Именно выбор в качестве смыслового ядра мифа о Лужкове как о хорошем главе города понятия «свой» сделал миф уязвимым: вся та информация, которая показала: «чужой», способствовала очень быстрому опровержению мифа в сознании массовой аудитории.

* * *

Политическая борьба и политические дискуссии последнего десятилетия не столько конструировали новые политические мифы, сколько опирались на мифы, уже существовавшие, сводясь к их восстановлению, либо к их опровержению. Таковы, например, попытки возродить миф о Сталине — великом вожде, об СССР как самой справедливой стране, миф о Ельцине-демократе, акти­визировавшийся сразу после его смерти в 2007 году и в феврале 2011 года, в дни празднования его 80-летия. В этом проявляются особенности политической коммуникации: «Эффективная комму­никация не столько задает новые сообщения, сколько подключа­ется к уже имеющимся в массовом сознании представлениям» (Почепцов, 2004: 148). Это же и одна из особенностей человече­ской познавательной деятельности вообще: новая информация легче воспринимается и усваивается на фоне старой, в сопоставле­нии с ней. Слова являются сигналами, пробуждающими или вы­свобождающими необходимые для восприятия мифа или его пере­осмысления реакции. Остановимся на некоторых из наиболее распространенных в последнее десятилетие способов вербальной реконструкции/переработки мифа.

1. Апеллирование к прецедентному имени, кото­рое всем кругом своих семантических и ассоциативных связей опровергает прежний миф. Например: «Павел I — русский Гамлет» (название ТВ-документального фильма — ТВ-Культура, 23.06.10); «Самодержавный Дон Кихот» — название выставки в Историче­ском музее, посвященной 180-летию коронации императора Ни­колая I (ноябрь 2006 — январь 2007 года).

В русской исторической традиции, особенно XX века, и Павел I, и Николай I трактуются в координатах негативных мифов, в кото­рых акцентируется внимание только на отрицательных сторонах их деятельности. Николай I — палач декабристов, гонитель Пуш­кина («певцеубийца»), махровый консерватор, насаждавший цензуру, жесткую дисциплину, душитель свобод. Павел I — полусумасшед­ший самодур, вводил муштру на прусский манер, пытался строго регламентировать жизнь дворян и горожан (например, император­ским указом определялось, в какое время жители города должны гасить свет, запрещалось ночью перемещаться по городу всем, кроме врачей и повивальных бабок (Кулюгин, 2004: 378), ввел цензуру и запреты на многие издания, жестоко расправлялся с ина­комыслием. Прецедентные имена: Гамлет, Дон Кихот — взламы­вают рамки этих мифов. Они имеют круг безусловно положитель­ных ассоциативных связей и в русском, и в мировом культурном пространстве. К обоим именам можно отнести определение «ры­царь печального образа»: в одиночку вступает в борьбу с реальным (Гамлет) или кажущимся (Дон Кихот) злом; обречен на непонима­ние и насмешки, но побеждает всех возвышенностью своей борьбы. В концептосфере российской лингвокультуры восстание против зла, правдоискательство и бескорыстие всегда были приоритетны. Русский человек — «человек совести» (Колесов, 2007: 503); для русского человека стремление к справедливости, совесть — внут­ренние регуляторы должного отношения к другим людям (там же: 503). Правда и праведность —родственные понятия и входят в число константных концептов⁷. И эти архетипические ре­акции оказываются влиятельней, чем прежние мифы о Николае I и Павле I. Через шоковое воздействие происходит опровержение прежнего мифа, создается новый миф, правда, такой же односто­ронний, как и прежний. Теперь это возвышенная интерпретация образов данных исторических личностей.

2. Шоковое воздействие, приводящее опять-таки к переосмыс­лению мифа, осуществляется за счет акцентированного использо­вания и других вербальных средств, вступающих в семантический конфликт с предзнанием и семантико-стилистическим узусом реципиента. Таковы, например, окказионализмы, вводящие старый миф в новые и противоречащие прежним связи. Напри­мер: «Крепостные герои» — название документального ТВ-фильма Алексея Пивоварова о защитниках Брестской крепости. Название семантически и произносительно соположено прецедентному фе­номену Брестская крепость (прецедентная ситуация, инвариант восприятия которой (Красных, 2002: 72) у всех одинаков: оценоч­ное ядро мифа заключено в слове герой. Крепостной в российской концептосфере также занимает особое место: является символиче­ским обозначением несправедливости и бесправия человеческой личности вообще. Столкновение этих представлений привносит в семантическую структуру мифа новые компоненты: герои — объект восхищения, безмерного уважения; крепостные — модально-оце­ночное (Солганик, 1981: 56) слово, оно не только высказывает сочувствие воинам, но и косвенно выражает осуждение тех совет­ских руководителей, которые обрекли защитников крепости на страшную участь. Произошло расширение прежнего мифа, рань­ше — оценочно однонаправленного. Миф модифицировался в сто­рону большей объективности.

3. Такой же семантический конфликт создается, когда новей­шие, отмеченные «престижностью» на данном синхронном срезе оценки и характеристики применены по отношению к какому-либо лицу, событию из прошлого (при вторичной мифологизации). На­пример, эффективный менеджер — о Сталине (в СМИ и в Интер­нете 2009—2010 годов). Затем — о Берии — в программе Антона Хрекова «НТВшники» («Верните Берию!» — НТВ, 26.11.10). Не­ожиданность характеристики, ее явственно ощущаемая анахронич­ность производят шоковое воздействие и обновляют восприятие.

4. Приведенные выше примеры иллюстрируют тезис о том, что миф чаще строится с опорой на эмоции, а не на разум (Шейгал, 2004: 136).

Еще один способ — нагнетание эмоций — амплификация (приводит к суггестивности и автоматическому принятию мифа). Она осуществляется при насыщении текста:

а) словами, семантика которых вызывает однотипные эмоции;

б) словами, выражающими однотипные (в плане оценки) эмо­ции;

в) лексикой элятивной семантики.

С помощью приема амплификации организован, напри­мер, очерк А. Колесниченко «Тайны поместья Сталина»⁸, направ­ленный против попыток возродить миф о Сталине как о мудром и великом руководителе страны:

«57 лет назад Иосифа Сталина хватил удар. 5 марта вождь скон­чался — там же, на “Ближней даче”, в Подмосковье. Это было его логово, его любимый “домик с огородом” и второй, после крем­левского, рабочий кабинет. Здесь отец народов в узком кругу об­суждал и принимал решения, от которых зависела жизнь миллио­нов советских людей и судьбы мира.» и т.д.

Вербальными средствами, концентрирующими негативный смысл, рисующими негативный образ и опровергающими миф, здесь яв­ляются:

1) нарочитая грубость фразы, которой начинается публикация: «57лет назад Иосифа Сталина хватил удар» (заявлено отвращение автора материала к тому, кого снова пытаются возвеличить);

2) обозначения с коннотацией пренебрежительности: логово, палил по воронам, выписывать... непредвиденные кренделя, болтовня с плоскими шуточками (косвенная отрицательная оценка);

3) детализирующая лексика семантики уничижения. Она выра­жает нижний уровень тимиологической оценки, то есть «оценоч­ного ранжирования» (Шейгал, 2004: 121): опасавшийся засад и покушений (трусость), любимые заношенные тапки вождя, мыться. предпочитал.., сидя в ванной с низкими бортиками на подвесной ска­меечке (убожество). Здесь «умаление значимости превращается в принижение и унижение, что в свою очередь оборачивается от­странением и отчуждением» (там же: 122);

4) детализирующая лексика дискредитирующей семантики; указывает на негативные черты характера: .за любимыми заношен­ными тапками вождя, в спешке забытыми во время одной из поездок на Кавказ, запросто могли сгонять самолет (самодурство); а вот споить соратников и гостей было его любимой забавой (самодурство, жестокость); был там и американский винчестер. Именно из него Сталин чаще всего палил по воронам, чьи крики мешали ему работать (жестокость); с его подачи был заведен обычай: проигравшие [в биль­ярд. — В.С.] лезут под стол (садизм);

5) злая ирония: социальные обозначения дореволюционной, царской России употреблены по отношению к партийно­советскому руководителю: поместье Сталина, советская знать, со­ветский самодержец;

6) Хвалебные номинации, которые со времен разоблачения куль­та личности не приняты в СМИ: отец народов, вождь — несоб­ственно-авторская речь. Оценочность существительного вождь в постперестроечных СМИ переосмыслена и употребляется с кон­нотацией насмешливости и даже издевки. И в очерке вкрапления чужой речи опосредованно отражают авторское язвительное отно­шение и опосредованно же указывают на качества характера (не­померное тщеславие, самолюбование);

7) номинация Хозяин — обозначение, принятое в криминаль­ных сферах (преступность действий);

8) диктатор, тиран — негативная точка зрения автора статьи.

5. Насыщение текста лексикой элятивной семанти­ки, во-первых, создает эффект гиперболичности (это одна из стилеобразующих черт мифа). Во-вторых, оно подавляет реци­пиента, особенно при ограниченности его предзнания и лишает его возможности критически оценивать информацию (фидеистичность, то есть примат веры над разумом, — один из системообра­зующих признаков политического дискурса (там же: 55). С по­мощью лексики элятивной семантики чаще всего строятся мифы, героизирующие того, кто делается объектом мифологизации. Ти­пичный пример — радиограмма, посланная Сталину советскими летчиками М.В. Водопьяновым, И.Д. Папаниным, О.Ю. Шмид­том и другими, когда они совершили посадку в районе Северного полюса 25 мая 1937 года (публикация «Новой газеты»):

«С непередаваемыми радостью и гордостью выслушали мы слова приветствия руководителей партии и правительства. Это совет­ский период исследования и освоения Арктики, это тот период, когда вы лично, товарищ Сталин, выдвинули задачу освоения Се­вера, когда вы лично указали план и средства и тем неизменно про­должаете поддерживать полярников руководством и вниманием. Нет большего счастья, чем быть в своей области исполнителем ва­ших великих идей, нет большей радости и гордости, чем получить ваше одобрение, наш дорогой вождь и учитель»⁹.

Выделенные в тексте слова, а также дважды акцентирующее «вы лично», создают свойственный мифу гиперболический эф­фект («одним из важнейших лингвистических механизмов мифообразования. является гиперболизация» (там же: 135)). Пример показателен еще в одном отношении. Аффективность выражения, гипнотически действующая на сознание воспринимающего, спо­собна легко изменить смысл обозначенного и переставить акцен­ты. Подвиг совершен покорителями Севера, а лексика предельной семантики называет Сталина. Получается, что покорение Север­ного полюса — личный подвиг Сталина. Аффективность языковых средств отодвигает реальность, фальсифицирует ее.

6. Еще один способ фиксации мифа — многократное по­вторение в одном и том же или разных, но параллель­но создаваемых текстах одних и тех же вербальных единиц, представляющих собой «смысловые сгустки» мифа (коммуника­тивный результат — суггестивность восприятия).

Так, в публикациях СМИ, сообщающих о смерти Б.Н. Ельцина (четыре года назад), и в недавних выступлениях, акциях (конец января — начало февраля 2011 года), связанных с празднованием его 80-летия, акцентированно употреблялось прилагательное «пер­вый»: «Умер Борис Николаевич Ельцин — первый президент Рос­сии» (Газета, 24.04.08); «Прощание с первым президентом России пройдет в Храме Христа Спасителя» (там же); «Первый президент России уходит в вечность» (Аргументы недел^ 2007, № 17, 26.04— 07.05); «Уральский государственный университет имени первого президента России» (название); «Концерт, посвященный 80-летию со дня рождения первого президента России. Сегодня — на канале Россия» (ТВ-Россия-1, 01.02.11); «В Екатеринбурге открывается памятник первому президенту России Борису Ельцину» (радио Вести-FM, 01.02.11); «Борис Ельцин. Первый» (название докумен­тального фильма — ТВ, Первый канал, 01.02.11) и т.п.

Первый в вербально-ассоциативной сети русской лексики свя­зано причинно-следственными отношениями с представлениями: а) ‘первооткрыватель’, ‘первопроходец’, а потому: ‘наиболее труд­ный’, ‘самый опасный’ (см.: ‘первый полет человека в космос’; б) ‘достойный наибольшего уважения’. Кроме того, семантическая близость с первый в значении ‘лучший’ (в спорте — первое место — у лучших спортсменов) наделяет порядковое прилагательное до­полнительными положительнооценочными коннотациями. На фоне широко представленных в этих же текстах других позитив­нооценочных характеристик, в первую очередь — лексики элятивного значения (великий сын своей страны; большой реформатор; многократно талантливый; базовые фундаментальные принципы ны­нешней политики, заложенные еще Ельциным; его величие останется в истории России и т.п. — Газета, 24.04.07) словосочетание первый президент России обретает патетическое, торжественное звучание и становится одним из вербальных конструктов мифа.

7. Слова-фетиши и слова-жупелы — это по-прежнему средства гипнотизации массового сознания. Это также вербальные конструкты мифа.

Фетиш — «то, что является предметом слепого поклонения»¹⁰. В рецептивном плане фетишизированной лексикой следует счи­тать слова, которые вызывают в людях безусловное доверие. Дове­рие — результат длительного функционирования слова в данном лингвокультурном сообществе в качестве обозначения какого-то высокого, идеального или идеализированного понятия. Напри­мер, слово свобода. Оно входит в круг основных концептов русско­го сознания и связано со многими героическими страницами истории нашей страны. Фетишем слово становится тогда, когда оно оказывается оторванным от ситуации, им обозначенной, и утрачивает связь с реальным денотатом. От слова остается его внешняя — звуковая — оболочка и представление (сигнификат). Так слова входят в круг средств политической демагогии. Е.И. Шейгал называет это «фантомностью» политического дискурса (Шейгал, 2004: 53).

Жупел — «нечто, внушающее страх, отвращение; пугало»¹¹. И далее: «первоначально — горящая сера или смола уготованная в аду грешникам»¹².

Жупелами могут стать обозначения: а) того, что вызывает все­общий страх: тоталитаризм, авторитаризм, тюрьмы и т.д.; б) того, что вызывает всеобщую ненависть (как сейчас: спецсигналы и спецномера на машинах госслужащих. См.: «Человек с мигалкой хуже обезьяны с гранатой» (плакат, выставленный обществом «Синие ведерки» во время пикета на Украинском бульваре. — Радио СИТИ FM, 29.01.11).

Использование слов этих двух групп имеет двоякий коммуни­кативный результат.

1. Эмоциональная насыщенность речи повышается: то, что на­звано, например авторитаризм, режим, тюрьма, обычно связано с предельным проявлением какого-либо признака — гиперболизм, присущий мифу;

2. Реакция реципиента спонтанна (срабатывает архетип) и аф­фективна (названо то, что вызывает наиболее сильные чувства).

И слова-жупелы, и фетишизированная лексика легко становят­ся средством создания мифа. Мифологизируется то лицо, в семан­тическое пространство которого включается слово-фетиш, или же лицо, вступающее в борьбу с тем, что названо жупелом. Так, миф о Ельцине-демократе в конце 80-х годов рождался с помощью не­изменно фетишизируемого в российской ментальности борьба (борьба за, борьба с/против) и актуальных тогда слов-жупелов: при­вилегии, партийная номенклатура, административно-командная сис­тема, КГБ и некоторых других. И словосочетания борьба с партно­менклатурой, борьба с привилегиями стали ключевыми вербальными конструктами в формировании мифа, который помог Ельцину стать во главе государства¹³.

8. Сигнификативная сторона значения. Этнолингвокультуремы.

Современные исследователи говорят о существовании слов, ко­торые, по высказыванию В.Г. Костомарова, «значат больше, чем они значат», то есть тех, «которые, наряду или даже вместо своего первоначального “предметного” значения, развили в своей семан­тической структуре некий особый “культурный” смысл» (Косто­маров, 2005: 56). Такие вербальные единицы обозначаются и трактуются с точки зрения сферы их применения по-разному.

В. Г. Костомаров, Е.М. Верещагин называют их логоэпистемами. Исследователи знаков политического дискурса выделяют «знак и-к онденсаты», которые, помимо обозначения реалии, аккумулируют в себе комплекс историко-культурных и эмоцио­нальных ассоциаций (социальный прогресс, репрессии и т.д.) (Шейгал, 2004: 106), слова-лозунги (там же). Н.И. Формановская, применительно к имени собственному, употребляет термин «лингвокультурема», называя так известное имя, которое «само по себе оказывается достоянием культуры» и вбирает «на­ционально-культурный компонент в комплекс элементов зна­чения» (Фармановская, 2004: 48).

Мы использовали последний термин, дополнив его: этнолингвокультурема и расширив применение и на те нари­цательные слова, которые в данном лингвосоциуме обрели символический смысл, стали суммарными знака­ми каких-то особо важных для данного лингво­культурного сообщества представлений. Таковы для российской ментальности, например: мужик, баба, крепост­ной, разночинец, интеллигенция, двоевластие, коммунист, пере­стройка и многое другое. Их лаконизм (в одном слове сконцен­трирована информация о целом комплексе значимых в данном лингвоэтносе качеств), их предикативно-характеризующие воз­можности (способность характеризовать и давать оценку), актуа­лизированные сильной позицией в тексте (название, заголовок; в предложении — предикат), помогают таким словам и укрупненно обозначить названное, и произвести его катего­ризацию (сигнификат не называет, а категоризует). То есть приближают их к мифу: миф есть один из специфических спосо­бов категоризации явлений в политическом дискурсе (Шейгал, 2004: 97, 113).

Так, в выступлениях в связи со смертью Б.Н. Ельцина несколь­ко раз прозвучало: «Он был мужик». Эта же фраза была позднее, в 2010 году, употреблена в прощании с В.С. Черномырдиным. Мужик в российском общественном сознании в одном из значений — оценочный синоним к ‘настоящий мужчина’, то есть ‘внутренне сильный, волевой, крепкий, самостоятельный человек’ (ср.: «Рус­ский мужик. Михаил Ульянов». Авторская программа С. Соловьева «Те, с которыми я.» — ТВ-Культура, 13.01.11). Не все мужчины подходят под это определение. Это этнолингвокультурема, вошед­шая в набор других вербальных средств, конструировавших миф о Ельцине — реформаторе-первопроходце, основателе новой России.

Коммунист — идеологическая этнолингвокультурема советско­го вермени, которая в те годы сопрягалась с представлениями: ‘верность долгу’, ‘беззаветность и бескорыстность служения’, ‘му­жество и бесстрашие’. И миф о коммунисте как идеальной герои­ческой личности в сознании послевоенного поколения в значи­тельной степени сформировался под влиянием знаменитого фильма «Коммунист» с Евгением Урбанским в главной роли, где ставшее названием слово сконцентрировало в себе всю сущность мифа. (В разрушении этого мифа в начале 90-х годов участвовали в том числе и вербальные средства — десакрализующие дериваты-инвективы, коммуняки, например, и некоторые другие.)

«Адмиралъ» — название фильма режиссера Андрея Кравчука. Это существительное ассоциируется с представлениями о: а) герои­ческом; б) возвышенно-романтическом (море). Оценочно-ассо­циативные связи делают и сигнификат положительнооценочным. В названии фильма заявлено опровержение сложившегося в со­ветские годы негативного мифа о Колчаке. Адмирал (то есть ‘бес­страшный воин’, ‘неизменный и мужественный командир’, ‘ро­мантик’) — ключевое слово к новой интерпретации образа главного героя.

«Поп» — название художественного фильма Владимира Хотиненко. Поп — инвективная номинация с коннотацией пренебре­жительности. Это презрительное обозначение, которое отражало отношение к священству, особенно распространившееся в совет­ские годы. Вынесенное в название фильма, слово своей некоррек­тностью производит шоковой эффект, стимулирует зрителя к по­лемике. Но этой полемикой и опровержением атеистического мифа становится весь фильм: смысл сюжета, диалогов, семантика и символика видеоряда. Кроме того, эмоциональное напряжение, необходимое для опровержения мифа, обеспечивается эффектом «обманутого ожидания»: чужая, несобственно-авторская речь вос­принимается вначале как факт авторской речи и авторской оценки (столкновение разных «точек зрения» (Успенский, 1995: 9—10)).

* * *

Таковы, на наш взгляд основные вербальные конструкты ми­фотворчества, задействованные в отечественных СМИ первого де­сятилетия XXI века. Любопытно будет пронаблюдать, какие языковые средства будут привлекаться в предвыборной кампании 2011—2012 гг. И какие политические мифы будут с их помощью создаваться?

Принятые сокращения

АиФ — Аргументы и факты

загол. — заголовок

МК — Московский комсомолец

назв. — название

ТВ — телевидение, телевизионный

Примечания

¹ Крысько В.Г. Словарь-справочник по социальной психологии. СПб.: Питер, 2003. С. 149.

² Там же.

³ Борев Ю.Б. Эстетика. Теория литературы: энциклопедический словарь тер­минов. М.: Астрель: АСТ, 2003. С. 362.

⁴ Крысько В.Г. Указ. соч. С. 101.

⁵ Москвин В.П. Выразительные средства современной русской речи. Тропы и фигуры. Терминологический словарь. 3-е изд., исправл. и доп. Ростов-н/Д: Фе­никс, 2007. С. 140.

⁶ Градоначальник — ‘В России до 1917 года: должностное лицо с правами гу­бернатора, управляющее каким-либо городом, выделенным из губернского под­чинения в особую административную единицу’ // Большой толковый словарь рус­ского языка / под ред. С.А. Кузнецова. СПб.: Норинт, 2001. С. 224.

⁷ Степанов Ю.С. Константы. Словарь русской культуры. 3-е изд., испр. и доп. М.: Академический проект, 2004. С. 466, 877.

⁸ Колесниченко А. Тайны поместья Сталина // АиФ. 2010. № 9. С. 48—49.

⁹ МеленбергА. Бульонные кубики им. тов. Сталина // Новая газета. 2007. № 19.

¹⁰ Большой толковый словарь русского языка / под ред. С.А. Кузнецова. СПб.: Норинт, 2001. С. 1420.

¹¹ Там же. С. 208.

¹² Там же.

¹³ См.: Профиль. 2009. № 14. С. 12—15.

Библиография

Колесов В.В. Русская ментальность в языке и тексте. СПб.: Петербургское Востоковедение, 2007.

Костомаров В.Г. Наш язык в действии. Очерки современной русской стилистики. М.: Гардарики, 2005.

Красных В.В. Этнопсихолингвистика и лингвокультурология. М.: Гнозис, 2002.

Кулюгин А.И. Правители России. 3-е изд., испр. М.: Фирма СТД: Сла­вянский дом книги, 2004.

ПочепцовГ.Г. Имиджелогия. 4-е изд., испр. и доп. М.: Рефл-бук: Ваклер, 2004.

Соболева Н.А. Очерки истории русской символики. От тамги до символов государственного суверенитета. М.: Языки славянских культур, 2006.

Солганик Г.Я. Лексика газеты (функциональный аспект). М.: Высшая школа, 1981.

Успенский Б.А. Поэтика композиции // Успенский Б.А. Семиотика ис­кусства. М.: Языки русской культуры, 1995.

Формановская Н.И. Контекст и выбор личного имени // Журналистика и культура русской речи. 2004. № 1.

Шейгал Е.И. Семиотика политического дискурса. М.: Гнозис, 2004.

Поступила в редакцию 26.12.2011