Признаки сближения представителей «традиционалистской» и постмодернистской эстетики (на примере критической дискуссии о творчестве А. Битова)

Раздел: История журналистики

Острая дискуссия в российской литературной критике между сторонниками и противниками постмодернизма как литературного направления пришлась на конец 1980-х — 1990-е годы. На сегодняшний день позиции ее прежних участников стали более взвешенными. Известно, что творчество А. Битова как пограничное явление между двумя эстетическими системами (постмодернистской и «традиционалистской») использовали для аргумента¬ции своих точек зрения представители и того, и другого лагеря. На примере взаимоотношений этого писателя с критикой постмодернизма в статье показаны черты сближения «традиционалистского» и постмодернистского дискурсов.

Введение

Взаимоотношения А. Битова с литературой и критикой постмо­дернизма складывались парадоксальным образом: авторы работ об этом литературном направлении (М. Липовецкий, М. Эпштейн, И. Скоропанова, А. Мережинская и др.) считают создателя романа «Пушкинский дом» одним из основоположников российской вет­ви постмодернизма. Сам же писатель в интервью такую связь, как правило, отрицает, полагая, что это направление не привнесло в литературу ничего принципиально нового: «Для меня... “Евгений Онегин” ... есть первый постмодернистский роман, где есть и ав­тор, и герой, и (их. — М.С.) взаимоотношения. Вообще с этой точ­ки зрения Золотой век весь постмодернистичен, только намного лучше, чем сейчас»¹. Битов, давно интересовавшийся проблемой взаимоотношений автора и героя, в этом интервью имел в виду скорее постмодернистские приемы, а не философскую основу этого направления в искусстве.

Среди исследователей творчества А. Битова нет единодушия в вопросе о принадлежности его прозы к постмодернизму. Западные ученые осветили эту проблему раньше отечественных (постепен­ное становление теории русского постмодернизма замедлило ра­боту отечественных критиков и литературоведов). Так, С. Шпикер доказывал, что поздний Битов — писатель-постмодернист, сняв­ший «бинарные оппозиции» между внутренним миром своих ге­роев и внешним миром, окружающим их: в романе «Пушкинский дом» Лева Одоевцев даже не пытается вырваться из границ офи­циальной советской культуры, оказываясь ее частью, в повести «Фотография Пушкина», по мнению Шпикера, показана невоз­можность проникнуть в эпоху «золотого века» русской литературы [Spieker, 1995, p. 35]. Р. Хеллебаст отмечал и онтологические при­знаки постмодернизма, и приемы этого направления в романе «Пушкинский дом»: «Первое впечатление, которое получает ин­формированный западный читатель. состоит в том, что автор, ка­жется, использовал опрокидывающие литературные приемы каж­дого постмодернистского писателя, которого он читал, так же как и некоторых, которых он не читал. Сюда входят эссеизм Музиля <...>, надтекстовый аппарат Борхеса <...>, набоковское обнаже­ние искусственности повествования <...>, свойственная Эко оза­боченность интертекстуальными связями <...>, повторения и множественность повествовательных версий, характерные для Роб-Грийе» [Цит. по: Богданова, 2001, с. 11]. С другой стороны, Э.  Чансес доказывала, что Битов — не постмодернист, его творче­ство выходит за рамки каких-либо направлений.

Подобный подход, подразумевающий, что творчество Битова гораздо шире рамок постмодернизма, существует и в российской традиции. Так, Н. Иванова писала, что на месте постмодернизма возник «трансметареализм», характеризующийся «разворачивани­ем на протяжении текста разветвленной метафоры небытия, на­правленной не на создание, а на сокрушение мира»². О.А. Кутмина придерживается такой точки зрения: «Произведения А.Б. — это, скорее всего, бесконечные игры то в модернизм, то в постмодерн»³. В любом случае для многих исследователей очевид­но противоречивое сочетание в творчестве Битова принципов раз­ных направлений: преклонение перед классикой и ее пародирова­ние, фрагментарность и одновременно строгая логичность построения романа «Пушкинский дом». В то же время в русской либеральной критике существует очень мощная традиция проти­вопоставления творчества Битова постмодернизму как бессмы­сленной игре. Обширная полемика по этому вопросу велась в 1990-е годы.

В последнее время, когда затих критический спор о постмодер­низме, в осмыслении данного вопроса появились новые тенден­ции. О.В. Богданова находит в романе «Пушкинский дом» весь на­бор постмодернистских приемов [Богданова, 2009, с. 96]. Один из авторов составленной ею книги, А.О. Большев, считает, что еще в раннем творчестве Битова проявилось «изначально постмодер­нистское мироощущение», основанное на тщетном поиске реаль­ности, «воплощенности» [Большев, 2009, с. 39]. М.Д. Андрианова склоняется к тому, чтобы включить писателя в число авторов, при­надлежащих к этому направлению. О последнем на сегодняшний день романе Битова «Преподаватель симметрии» Андрианова пи­шет: «На наш взгляд, ближайшим литературным контекстом здесь может служить романная проза В. Пелевина, однако этот вопрос требует особого и весьма тщательного исследования...» [Андриа­нова, 2011, с. 181].

Действительно, роман «Преподаватель симметрии» (выпущен отдельным изданием в 2008 г.) — наиболее близкое к постмодер­нистской эстетике произведение Битова. Сам писатель в интервью последних лет, как нам кажется, все более обстоятельно и беспри­страстно говорит об этом литературном направлении. Так, ин­тервью 2004 года, подготовленное М. Поздняевым, было по тем временам редким примером, когда Битов вел серьезный разговор на тему постмодернизма, чаще он уклонялся от обсуждения по­добных вопросов⁴. Во время этой беседы писателю пришлось даже смягчать резкие суждения интервьюера о постмодернистах. Битов безусловно признавал за ними талант и оригинальность:

«— ...Пелевин — изобретатель, а Сорокин...

— Патологоанатом?

— Нет, он заполнитель белых пятен. Вот, значит, что в России получилось из так называемой традиции не писать, а запрещать книги... В этом смысле появление антилитературы в лице Пелеви­на и Сорокина вполне законно»⁵.

Впоследствии разговор на эту тему станет еще более обстоя­тельным. В беседе с Д. Бавильским, которая состоялась в 2012 г., Битов рассказал о своем восприятии конкретных текстов обоих названных писателей. При выборе между Пелевиным и Сороки­ным он однозначно отдает предпочтение первому: «Сейчас ловят... связь времен — что и уловил Пелевин, неразрывность прошлого и настоящего»⁶. В романах Пелевина Битов увидел, вероятно, про­должение некоторых собственных тем: темы времени и связи культур. При этом полный слом традиции в духе Сорокина писа­телю, воспитанному в литературной среде 1960-х годов, конечно же, не близок. Это весьма показательно: он принципиально от­крыт для постмодернистских экспериментов, но отвергает самые радикальные из них.

Дискуссия о русском постмодернизме

Как нам кажется, сейчас настало время с новых позиций пере­смотреть дискуссию о русском постмодернизме. Творчество А. Би­това интересно нам в данном плане как пограничное явление между двумя эстетическими системами. При этом важно, что сам писатель никогда не признавал себя постмодернистом и по своим теоретическим установкам может быть отнесен к лагерю «тради­ционалистов». В основу нашего анализа ляжет взаимодействие А. Битова с его критиком В. Курицыным как наиболее активным и эксцентричным из участников дискуссии о том, является ли пост­модернистом автор романа «Пушкинский дом». Битов не только вступил в своего рода диалог с критиком, тем самым приняв его правила игры; в своем творчестве он порой пользовался теми же средствами, что и критик-постмодернист.

Так, в № 7 за 1976 г. журнала «Вопросы литературы» Битов опу­бликовал экспериментальную статью «Три “пророка”», вернее, пересказ статьи, написанной от лица литературного героя Левы Одоевцева. Можно считать, что в этой статье Битов осторожно пользуется постмодернистским критическим методом. Согласно теории Ж. Дерриды, в научном сообществе существует некий «центр», незыблемые правила, вокруг них сосредоточены локаль­ные научные изыскания. Этот деспотичный центр «налагает запрет на пермутацию, или трансформацию, элементов (которые к тому же сами могут представлять собой структуры, включенные в другую структуру)» [Деррида, 1995, с. 171]. Так, соотношение реальных поэтов (Пушкина, Лермонтова и Тютчева) и их лирических героев — структура, входящая в иную структуру — историю преемственности в русской литературе, которую Лева рассматри­вает под несколько необычным углом зрения.

Трансформация структуры, по Дерриде, всегда оставалась под «запретом». Для того чтобы «центру» теории доверяли, он должен находиться «как в структуре, так и вне структуры» [там же], как будто бы над ней. Но это трудновыполнимое условие. Позиция A.    Битова честна в том, что автор не скрывает ее субъективности. Старается скрыть ее Лева. Очевидно, ошибка Левы — как раз в не­кой самоуверенности, в том, что он делает себя «центром», подме­няет жанр выступления, для него это научно-критическая статья, а для А. Битова — художественный текст, поэтому возникает ирония автора по отношению к герою. Таким образом, Битов как раз оказывается и внутри, и «вне» структуры своего текста.

Соответственно, автор мог относиться с иронией и к своим критикам, находясь в более выигрышном, чем они, положении.

Именно этой статье и другим текстам, вошедшим в сборник «Статьи из романа» (1986), было посвящено первое выступление B. Курицына, связанное с творчеством А. Битова. В этом выступлении проявились некоторые черты стратегии критика: провока­ционность высказываний, абсолютизация значения одного от­дельно взятого образа. Курицын признался, что, даже не знакомясь с первоисточником, он «вычитал» в чьей-то статье, что в битовском романе «Пушкинский дом» разворачивается сюжет о двух молодых ученых, разгромивших музей. Смысл этого эпизода стал для него определяющим в оценке и трактовке всего романа, остальные элементы текста уже были не важны, с первоисточни­ком можно было и не знакомиться: «...я с чистой совестью назвал “внешними штуками” все. элементы, по отношению к которым вроде бы “внешним” должен быть как раз сюжет, а не наоборот»⁷. Курицын сконцентрировался не на содержании романа, а лишь на одном его аспекте. Подобный ход (суждение о романе до его прочтения либо мистификация, намеренное подчеркивание этого об­стоятельства уже после прочтения текста) не мог быть попыткой критика скрыть то, что он ознакомился с романом в «самиздате»: к моменту опубликования курицынского отзыва на «Статьи из ро­мана» в России уже был опубликован полный текст «Пушкинско­го дома». Перед критиком-постмодернистом стояли иные задачи. Разумеется, противникам Курицына попытки анализа произведе­ния до его прочтения казались дилетантскими, а преувеличение значения одного сюжетного узла должно было представляться весьма поверхностной трактовкой. Однако следует помнить об эк­спериментальном характере постмодернистской критики. Все эле­менты «текста» для нее символичны [Барт, 1989, с. 350], обладают самостоятельным значением, постмодернистский критик-соавтор имеет право сконцентрироваться на одной детали и, интерпрети­руя ее, придать тексту новые смыслы.

Позднее, в статье, посвященной «Пушкинскому дому», Кури­цын еще подробнее развил идею о «концепте музея» в романе. Как символический «разгром музея» (крушение устоявшихся представлений героя о жизни) критик воспринимал встречу Левы с дедом, прошедшую вовсе не по задуманному героем гото­вому сценарию, а также дисгармоничные любовные отношения Левы.

Как нам представляется, позиция В. Курицына была достаточ­но близка к точке зрения автора романа. Не зря статья Курицына «Отщепенец», названная в честь рассказа Вик. Ерофеева, в 1999 г была включена Битовым в книгу «Пушкинский дом» издательства Ивана Лимбаха (в которую, кроме этой, вошла еще лишь одна ста­тья — уравновешивающая постмодернистский взгляд рецензия Ю. Карабчиевского, негативно относившегося ко всем нетради­ционным приемам в романе). Позиция Курицына, приветствую­щего постмодернистское раскрепощение личности, была в част­ности ближе А. Битову, чем пессимистичный взгляд на героя М. Липовецкого (он, как и либеральные критики периода «пере­стройки», отозвавшиеся на роман, был близок к исторической трактовке произведения, но воспринимал внутренний мир глав­ного героя как фальшивый, «симулятивный») [Липовецкий, 1995]. В 1990-е гг. писатель сам подчеркивал свою соотнесенность с геро­ем, перед героем и автором стояла общая задача творческого поис­ка себя, поиска свободного пути развития индивидуума.

Конечно, в литературной полемике нашлось немало оппонен­тов Курицына. Полемизируя с ним, В. Лавров назвал упрощением попытку «свести почти все содержание “Пушкинского дома” лишь к “деконструкции” мифа о великой русской литературе.»⁸. Лавров пренебрежительно объединил позиции Курицына и Липовецкого. Однако эти позиции сильно различались: Курицын, в от­личие от Липовецкого, видел в романе Битова постепенную де­конструкцию симулятивного, ложного представления Левы о литературе и жизни. В этот период Курицыну были близки пред­ставления Битова о личной свободе человека. Однако позднее от­ношение критика к писателю осложняется.

После публикации частей из романа А. Битова «Оглашенные», которые в целом были восприняты критикой как творческая неу­дача писателя, дискуссии вокруг его творчества приобрели харак­тер острых споров. Если Д. Бавильский в рецензии на повесть «Человек в пейзаже» (часть романа «Оглашенные»), явно вторя Курицыну⁹, поощрял наступление эпохи комментаторства и «рас­ползающихся» текстов¹⁰, то сам Курицын с гораздо меньшим энту­зиазмом отнесся к новым опытам А. Битова. На повесть «В ожида­нии обезьян» (тоже вошедшую впоследствии в роман «Оглашенные») Курицын отреагировал не рецензией и даже не па­родией, а провокационной «вариацией». Критик придумал собст­венный сюжет, назвав публикацию Битова «прямым подлогом»¹¹. Наиболее остро на эту «якобы вариацию» Курицына «в постмо­дернистском вкусе» отреагировала А. Марченко, назвав ее «мусор­ным стёбом»¹². Однако В. Курицын всегда с уважением писал об авторе «Пушкинского дома». О чем же идет речь в его «вариации»? Вот вкратце ее сюжет: некий мистер Грин (персонаж, выдуманный Курицыным, критиком и по совместительству беллетристом) нау­чил свою обезьяну читать, но как только она выучивала одну бук­ву, ее хозяин эту же букву забывал. Вскоре мистер Грин одичал и деградировал. Нашедшие его люди удивлялись, «сколько он пом­нит удивительных историй, легенд, преданий, приключений — при том что совершенно не умеет читать»¹³. Не сам ли А. Битов, в каком-то смысле «обучивший» лучших представителей русской интеллигенции читать, но «отравившийся» свободой и с тоской вспоминающий в «Оглашенных» о советской империи, зашифро­ван в образе м-ра Грина? Очевидно, так прочли «вариацию» Кури­цына его оппоненты: А. Марченко и ее единомышленники. Мож­но предполагать и недовольство Курицына художественным уровнем поздней прозы писателя, о котором критик позже напи­шет вполне ясно: повести, искусственно объединенные в роман «Оглашенные», не составляют единого художественного целого, — что было признано А. Немзером, И. Кузнецовой и др.

Но возможно и более оптимистичное прочтение «вариации», опубликованной Курицыным. Помимо иронии над Битовым, в этом тексте заложено подражание писателю, однако другому его тексту, аллюзия не на «Ожидание обезьян», а на цикл «Преподава­тель симметрии». Сюжет о забытых героем буквах весьма напоми­нает сразу несколько ситуаций из наиболее постмодернистского цикла Битова, начатого, но не завершенного ко времени этой дискуссии, фрагментами опубликованного в журнале «Юность» в 1987 г. В цикле новелл «Преподаватель симметрии» рассказчик-пе­реводчик, переведя книгу, окончательно забыл оригинал; писатель из вставного сюжета Урбино Ваноски забывал собственную жизнь, перенося ее сюжеты на бумагу и т.п. В «вариации» Курицына, как и в «Преподавателе симметрии», действуют англоязычные персона­жи; в обоих текстах воссоздана вторичная художественная реаль­ность условной зарубежной литературы. Вероятно, Курицын советовал Битову развивать именно это, постмодернистское на­правление творчества. От новой прозы писателя критик, видимо, ждал продолжения «Преподавателя симметрии», поэтому «Обезья­ны» оказались для него равносильны «подлогу». Именно так Кури­цын назвал подлинную публикацию Битова.

Эмоционально отреагировала на текст Курицына А. Марченко, которая восприняла его исключительно как «стёб» над Битовым: по ее словам газета «Сегодня» «спустила с поводка Вячеслава Ку­рицына. Дабы этот волчонок, с хваткой прирожденного АНТИ­ЛИДЕРА, скорректировал слишком уж корректный отзыв А. Нем- зера в той же газете»¹⁴. Между тем рецензия Немзера с красноречивым названием «Битов ищет Битова» была посвящена зависти писателя к себе самому более ранних периодов творчест­ва. В отличие от трактовки Курицына, эта интерпретация не со­держала поводов для оптимизма, никакой альтернативы тому творческому методу, который критиковался Немзером в послед­нем на тот момент произведении писателя.

Интересно, что прием мистификации, использованный В. Ку­рицыным, активно использовался самим Битовым: и цикл «Пре­подаватель симметрии», и статья «Три “пророка”» — в определен­ном смысле мистификации. Первый из этих текстов выдавался автором за условный перевод «с иностранного», второй печатался в журнале «Вопросы литературы» как самостоятельная научная работа.

Впоследствии А. Битов включил так называемую вольную «ва­риацию» Курицына в издание «Оглашенных» 1995 г. (правда, включил он и рецензию ребенка, эколога и другие, однако все эти рецензии рассматривались писателем весьма серьезно) без отзыва на нее А. Марченко. Не вошла в книгу и направленная против постмодернистов рецензия на роман, написанная И. Роднянской. В задачи писателя не входило обострять дискуссию. Бу­дучи в теории на стороне Марченко и Роднянской, он, однако, признавал интересными и постмодернистские интерпретации своих текстов.

Критики обоих лагерей часто вели разговор не о форме, а об идеях битовских текстов. Но перед критиками-постмодернистами остро стояла и еще одна важная задача, в меньшей степени акту­альная для противоположного лагеря: выработать стратегию пове­дения в литературной среде. В 1996 г. В. Курицын выпустил сразу несколько статей, касающихся творчества А. Битова. Показатель­но амбивалентное, двусмысленное, на первый взгляд, название одной из них: «Битов сегодня. Число букв и количество зубов»¹⁵. Однако, как выясняется, ничего оскорбительного для писателя в этом названии не было, имелась в виду удачная, по мнению кри­тика, хоть и лишенная научной убедительности, но находчивая мысль писателя из его нового текста «Что-то с любовью» (продол­жение цикла «Преподаватель симметрии»): «Не исключено, что зеркало было изобретено позже алфавита. Иначе почему бы такое неожиданное совпадение числа букв с количеством зубов?» На­ходка, конечно же, спорна даже с художественной точки зрения хотя бы ввиду разного количества букв в разных алфавитах. Кри­тик, очевидно, считал Битова своим единомышленником в вопро­се размывания границ между художественным и строго научным мышлением.

Однако в целом Курицын, как и многие его коллеги из проти­воположного лагеря, настаивал на том, что начиная с «Ожидания обезьян» Битов стал писать хуже. Частично критик объяснил этим свою провокационную выходку с «подражанием» писателю: она должна была продемонстрировать «нечитабельность» подлинного текста Битова.

В той же статье Курицын ответил критикам «Нового мира» — в основном А. Марченко, но и И. Роднянской: «.все условному “Новому миру” кажется, что кто-то кому-то противостоит»¹⁶. Согласно теории постмодернизма, вполне здравая позиция — попы­таться снять противоречие, принять возможность разных трак­товок, как признает Курицын право на существование «вдохновенной» статьи национал-патриота В. Бондаренко об «Ожидании обезьян» (при всем различии в позициях двух критиков: Бонда­ренко заметил в повести Битова ностальгию по Советской импе­рии и вполне разделил чувства автора¹⁷). Однако в действитель­ности стратегия критика-постмодерниста была достаточно агрессивной.

Курицын практически не приводит убедительных доводов для того, чтобы доказать отсутствие противоречий между ним и Бито­вым. Критик ограничивается историей о том, как Битов подарил ему книгу, снисходительно надписав: «Сыночку этой книги — от папочки». Полушутливый тон пронизывает дискуссию. Саркасти­чески звучит такая фраза Курицына: «Кстати, Битов один из тех, кому пойдет сочинить на самого себя некролог»¹⁸.

В противовес писательским неудачам Битова Курицын, однако, отмечал и положительные, с его точки зрения, тенденции: «За последние пару лет он совершил как минимум три очень уверен­ных контекстуальных хода»¹⁹. Имелись в виду публикация «Огла­шенных» под одной обложкой с двумя десятками откликов (гипертекстуальных «способов прочтения»); издание «Первой книги автора» - первых литературных опытов признанного ныне писа­теля; наконец, опубликование глав из незавершенного романа «Что-то с любовью» в журнале «Playboy» — жест, который, напри­мер, А. Архангельский расценил как предательство по отношению к старым читателям Битова. При этом книгу «Оглашенные» Кури­цын назвал «замечательным концептуалистским объектом» и в связи с ее выходом в свет выступал за присуждение Битову Госу­дарственной премии по литературе²⁰.

Ход со стороны Курицына был тонкий: оценивая деятельность Битова как концептуалистскую, критик признавал эту деятель­ность, но писателю такое признание могло быть неприятно. В интервью Битов порой затрагивал тему концептуализма, но выделял в своем художественном методе черты различия, а не сходства с методами концептуалистов. При этом доводы у писателя были примерно те же, что и у критика его поколения И. Роднянской: определяющей для него являлась мера серьезности и искренности творчества, а также степень сложности реализации замысла. Так, о своем полушуточном замысле 1970 г., связанном с протестом про­тив цензуры, Битов рассказывал: «Я решил издать толстый роман “Гласность”, в котором тысяча страниц была бы заполнена одним трехбуквенным словом, которое пишут на заборе, — всеми спосо­бами набора и расположения текста. Такой вот концептуализм до Сорокина... И возник бы другой вопрос: а что, собственно, ты мо­жешь, кроме этого?»²¹

Постепенно полемика о принадлежности текстов А. Битова к постмодернизму становилась все более эмоциональной. Обеим сторонам было важно подкрепить свое мнение авторитетом Битова. Несколько накалялись и отношения между Битовым и Кури­цыным. Даже публикацию собственного отзыва в книге «Огла­шенные» Курицын назвал нарушением авторского права: «Если бы кто другой без разрешения перепечатал, скажем, мою рецен­зию, я мог бы подать в суд. На Битова подать в суд — то же самое, что взяться за научное опровержение версии об обусловленности зубов буквами и наоборот»²². Это была опять же двойственная оценка аналитических способностей Битова, ведь писателю при­надлежало немало таких «псевдонаучных» изысканий (включая статью «Три “пророка”»). Однако и сам Курицын не придавал большого значения строгой выверенности фактов, и с постмодер­нистской точки зрения это было простительно, как и художнику Битову было простительно опровержение границ авторства, в том числе юридических²³.

Отметим, что исследователи битовского творчества не раз заме­чали вольную игру с фактами в романе «Пушкинский дом». Битов заверяет читателя, что не читал произведений Набокова, когда пи­сал свой роман, но сам же отмечает собственные «заимствования» у писателя-эмигранта [Сухих, 2009, с. 7]. А.О. Большев не склонен в данном случае верить автору «Пушкинского дома», он обращает внимание на прочие несовпадения в битовском тексте: Базаров «выкинул кого-то в пруд» (герою-нигилисту приписан поступок другого тургеневского персонажа — Инсарова), «Чехов подстригал крыжовник Ионыча» (Дмитрий Старцев не выращивал никаких кустов, в отличие от Николая Ивановича из рассказа «Крыжов­ник») [Большев, 2009, с. 57]. Добавим от себя, что первый случай авторской неточности можно списать на соединение его точки зрения с точкой зрения героев. Описывая сцену пьянки и драки в музее как будто бы глазами двух друзей-врагов, Левы и Митишатьева, писатель как будто бы через сознание нетрезвого челове­ка показывает разбросанные, покалеченные музейные экспонаты, которым был «причинен ущерб». Что касается второго случая, от­меченного исследователем, то он встречается в авторских приме­чаниях к роману, когда Битов поясняет восприятие героев класси­ческой литературы школьниками своего поколения.

Намеренно небрежное отношение писателя к текстам перечис­ленных авторов напоминает манеру критиков-постмодернистов: их трактовки тоже допускают вольности, даже если не нацелены на дискредитацию рассматриваемого объекта.

В постмодернистском взгляде на литературу заложена совер­шенно иная, чем в традиционном понимании, расстановка сил в системе «писатель — критик — читатель». В теории это должно привести и к изменению норм профессиональной этики (как трансформировалась в XX веке этика общечеловеческая), к смяг­чению взаимоотношений писателя и критика: оценки в этой сис­теме вообще неприменимы, поскольку каждый участник литера­турного процесса имеет право на максимально свободное творчество и самовыражение. Подобная критическая стратегия разрабатывалась еще в начале 1980-х годов Л. Аннинским, кото­рый доказывал в споре с Ю. Трифоновым, что критик — «не судья» писателю, более того, он имеет право на свободное самовыраже­ние в критической статье, даже если его идеи весьма далеки от ав­торского замысла²⁴. Против подобных высказываний Аннинского, однако, выступали И. Дедков, С. Чупринин и др.

Заключение

Несмотря на теоретический постулат постмодернизма о толе­рантности, в реальной литературной жизни возникновение в Рос­сии нового направления привело к весьма острой полемике. При этом провокационные приемы делали выступления постмодерни­стов яркими и запоминающимися. В ходе научного интервью А. Битов объяснил, почему в книги «Пушкинский дом» и «Огла­шенные» издательства Ивана Лимбаха он посчитал нужным вклю­чить статьи Курицына: «Курицын смешной. Сейчас таким же пы­тается быть Виктор Топоров: эпатировать общественность, выскочить за пределы литературного антуража» [Кормилова, 2010, с. 198].

В острой фазе спора о постмодернизме критики высказывались порой слишком эмоционально, жертвуя рациональным подходом.

«Речь в этой дискуссии идет не столько о том, что такое постмо­дернизм, но прежде всего о том, как к нему относиться в контекс­те русской культуры XX века», — пишут авторы коллективной мо­нографии «История русской литературной критики: советская и постсоветская эпохи» И. Кукулин и М. Липовецкий [История рус­ской литературной критики... 2011, с. 653].

Как нам представляется, на восприятие Битовым постмодер­нистских эстетических принципов сильно повлияла литературная ситуация и критическая дискуссия 1990-х гг. Острота полемики, использование российскими критиками-постмодернистами «за­прещенных» приемов в дискуссиях и предвзятое отношение к ним литераторов битовского поколения отдалили писателя от достаточно близкого ему направления.

Как отмечал ранее Липовецкий, истоки русского постмодер­низма прослеживаются уже в либерализации общественной ситуа­ции периода «оттепели» [Липовецкий, 1997, с. 108-109]. А. Битов в полемике о постмодернизме показал себя как писатель, безуслов­но пользующийся постмодернистскими приемами, но не призна­ющий своей связи ни с этим направлением, ни с представляющей его группой литераторов. Вероятно, в действительности у некото­рых участников полемики было гораздо больше общего, чем они сами могли предполагать. Идея внутренней свободы личности, новые художественные приемы, отказ от прежних форм интерпре­тации литературы, безусловно, были в конце 1980-х — 1990-е гг так же необходимы либеральной критике, как и постмодернист­ской.

В полемике о русском постмодернизме обе стороны прибегали как к весьма резкому доводу к сравнению оппонентов с предста­вителями недавнего прошлого российской критики — с советски­ми официозными деятелями. Имелась в виду безапелляцион­ность, нормативность заявлений оппонентов. С одной стороны, к такому сопоставлению критических методологий прибегали про­тивники постмодернистских критиков Вл. Славецкий [см.: Сла- вецкий, 1991], Е. Орлова [см.: Орлова, 1995], с другой — их защит­ник О. Дарк²⁵. Таким образом, и у обличителей, и у защитников постмодернизма был один общий враг. Те и другие зачастую были сторонниками либеральной идеи свободы творчества, но по-раз­ному понимали то, как должна проявляться эта свобода.

Критики-постмодернисты ввели в литературный процесс элемент игры, артистичность, чего ему не хватало в советский пе­риод: весьма эмоциональными могли быть выступления тенденциозных критиков-обличителей, но в нейтральных или благо­желательных отзывах эксцентричности быть не могло. Во вто­рой редакции книги «Критика — это критики» С.И. Чупринин пи­шет о ситуации 1980-х гг.: старшие критики в то время винили молодых (П. Басинского, Б. Кузьминского, В. Курицына) в «лету­чести», «втайне, впрочем, завидуя их подростковой наглой самоуверенности»²⁶.

Таким образом, спустя годы после окончания острой дискуссии о русском постмодернизме ощутимыми, на наш взгляд, стали при­знаки сближения между прежними идейными оппонентами. Это сказалось и в смягчении интонаций Битова, отзывающегося о постмодернизме, и, отчасти, в позициях критиков, когда-то участ­вовавших в литературном споре.

Примечания 

¹ Тасбулатова Д. Андрей Битов: Я — непрофессиональный писатель // Изве­стия. 2000. 7 июня. С. 11.

² Иванова Н. Преодолевшие постмодернизм // Знамя. 1998. № 4. С. 197.

³ Кутмина О.А. Проза Андрея Битова от «А» до «Я»: учеб. пособие. Омск: «Вариант-Сибирь», 2004. С. 9.

⁴ «Ну, я же не знаю, что такое постмодернизм, да и никто не знает», — заявил он в одном из научных интервью [Кормилова, 2010, с. 199]. Подобный прием писатель и по сей день использует в разговорах о тех явлениях, которым он не хотел бы давать однозначной оценки: «Я как не понимал слов “экзистенциализм”, “либерализм”, “демократия”, так и по-прежнему их не понимаю» (Варкан Е. Империя Битова в че­тырех измерениях // Российская газета. 2015. 26 февр. С. 12.).

⁵ Поздняев М. Андрей Битов: «Общество состоит из каждого» // Новые Изве­стия. 2004. 13 апр. С. 7.

⁶ Бавильский Д. Андрей Битов: «Каждый день можно обработать как роман.» // Частный корреспондент. 2012. 27 мая. Режим доступа: http://www.chaskor.ru/article/andrej_bitov_kazhdyj_den_mozhno_obrabotat_kak_roman_23685

⁷ Курицын В. «Странный опыт», или Жизнь в музее // Урал. 1989. № 11. С. 185.

⁸ Лавров В. Три романа Андрея Битова, или Воспоминания о современнике // Нева. 1997. № 5. С. 186.

⁹ См.: Курицын В. «Странный опыт», или Жизнь в музее // Урал. 1989. № 11. С. 185-186.

¹⁰ См.: Бавильский Д. Человек в пейзаже // Независимая газета. 1993. 4 янв.

¹¹ Курицын В. Битов ждет обезьян, но не тех // Сегодня. 1993. 18 нояб.

¹² Марченко А. Это было у моря // Новый мир. 1994. № 5. С. 206—207.

¹³ Курицын В. Битов ждет обезьян, но не тех // Битов А. Оглашенные. СПб: Изд-во Ивана Лимбаха, 1995. С. 433.

¹⁴ Марченко А. Это было у моря // Новый мир. 1994. № 5. С. 206.

¹⁵ Курицын В. Битов сегодня. Число букв и количество зубов // Независимая газета. 1996. 8 авг. С. 7.

¹⁶ Там же.

¹⁷ См.: Бондаренко В. Солдаты империи // Битов А. Оглашенные. СПб: Изд-во Ивана Лимбаха, 1995. С. 430.

¹⁸ Курицын В. Битов сегодня. Число букв и количество зубов // Независимая газета. 1996. 8 авг. С. 7.

¹⁹ Там же.

²⁰ См.: Вячеслав Курицын: Битов или Бакланов? // Вечерний клуб. 1997. 17 апр. № 15.

²¹ Шевелев И. Андрей Битов: «Это пошлость знать подробности о человеке, а не то, что он делает» // Московские новости. 2007. 25 мая. С. 45.

²² Курицын В. Битов сегодня. Число букв и количество зубов // Независимая газета. 1996. 8 авг. С. 7.

²³ В начале 2000-х годов с юридической точки зрения вопрос об авторстве ста­вился в связи с интертекстуальными вставками в роман М. Шишкина «Венерин волос»: за использование чужого текста писатель, в постмодернистском ключе смешивавший «голоса» многих фигур и времен, был печатно обвинен в плагиате (см.: Танков А. Шествие перепёрщиков // Литературная газета. 2003. № 11—12). Подобные казусы свидетельствуют о причудливом соединении в реальной литера­турной ситуации 1990—2000-х годов признаков и традиционной, и постмодер­нистской эстетических систем.

²⁴ Трифонов Ю. Как слово наше отзовется. // Новый мир. 1981. № 11. С. 236.

²⁵ См.: Дарк О. «Черная месса» императивной критики // Знамя. 1992. № 8.

²⁶ Чупринин С.И. Критика — это критики. Версия 2.0. М.: Время, 2015. С. 472.

Библиография

Андрианова М.Д. Авторские стратегии в романной прозе Андрея Бито­ва. СПб: БАН, 2011.

Богданова О.В. Поэтическая форма оглавления романа А. Битова «Пушкинский дом» // Роман Андрея Битова «Пушкинский дом». Серия «Текст и его интерпретация». Вып. 5. СПб: Факультет филологии и искусств, 2009.

Богданова О.В. Современный литературный процесс (К вопросу о по­стмодернизме в русской литературе 70-90-х годов ХХ века): Материалы к курсу «История русской литературы ХХ века (часть III)». СПб: Филоло­гический факультет Санкт-Петербургского государственного универси­тета, 2001.

Большев А.О. Андрей Битов: в поисках «чрезвычайной воплощенности» // Роман Андрея Битова «Пушкинский дом». Серия «Текст и его ин­терпретация». Вып. 5. СПб: Факультет филологии и искусств, 2009.

Деррида Ж. Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9. Филология. 1995. № 5.

История русской литературной критики: советская и постсоветская эпохи / под ред. Е. Добренко, Г. Тиханова. М.: Новое литературное обозре­ние, 2011.

Кормилова М.С. Творчество А.Битова в оценке российской и русской зарубежной критики: Автореф. дисс. ...канд. филол. наук. М., 2010.

Липовецкий М. Разгром музея: Поэтика романа А. Битова «Пушкин­ский дом» // Новое литературное обозрение. 1995. № 11.

Липовецкий М. Русский постмодернизм (Очерки исторической поэти­ки). Екатеринбург: Уральский гос. пед. ун-т, 1997.

Орлова Е. В раю животных // Literatura rosyjska. Nowe zjawiska. Reinter-pretacje. Katowice, 1995.

Славецкий Вл. После постмодернизма // Вопросы литературы. 1991. № 11—12.

Spieker S. (1995) Psychotic postmodernism in Soviet Prose: Pushkin and the Motif of the Unidentified Past in Andrei Bitov’s Poetics. In Wiener slawistischer Almanach. Wien.

Поступила в редакцию 02.09.2015