С.А. Бурачок – критик романа М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени»

Скачать статью
Сартаков Е.В.

кандидат филологических наук, старший преподаватель кафедры истории русской литературы и журналистики факультета журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова, г. Москва, Россия

e-mail: esartak@mail.ru

Раздел: История журналистики

В статье анализируются рецензии редактора журнала «Маяк» С.А. Бурачка, посвященные творчеству М.Ю. Лермонтова — прежде всего его роману «Герой нашего времени». Опираясь на собственную теорию «русского романа», который дол¬жен по своей нравственности противостоять западноевропейским сочинениям «неистового» романтизма, Бурачок перевел разговор об эстетике произведения Лермонтова в религиозно-этический план. Сравнение взглядов Бурачка и позиции В.Г. Белинского по отношению к творчеству Лермонтова также в фокусе нашего внимания в данной статье.

Ключевые слова: Лермонтов, Бурачок, Белинский, «Маяк», «Герой нашего времени»

С.А. Бурачок, издававший вместе с П.А. Корсаковым1 с 1840 года периодический сборник (с 1842 года — уже единолично и в формате журнала) «Маяк», вошел в историю русской журналистики как «по­лубезумный святоша, слогом литературного гаера поучавший Лер­монтова» (Вацуро, Гиллельсон, 1986: 240). Сколько-нибудь серьез­ному анализу критические статьи Бурачка не подвергались ни в дореволюционное время2, ни тем более в советское3.

Симптоматично и то, что в отличие от своего главного оппонента В.Г. Белинского, статьи которого о М.Ю. Лермонтове можно прочи­тать в любом собрании сочинений «неистового» критика, рецензии Бурачка были с сокращением переизданы только в 2002 году4. Сло­жилась парадоксальная ситуация: в любом литературоведческом тру­де о Лермонтове Бурачок упоминался как главный критик «Героя на­шего времени», но его статьи широкому кругу читателей были незнакомы. Сегодня тем более важно, когда литературоведение из­бавляется от советских стереотипов, постепенно преодолевает уста­ревший подход к литературной критике 1840-х годов (как одномер­ной модели, сфокусированной вокруг фигуры Белинского), объять весь спектр оценок творчества Лермонтова, увидеть не только тех, кто был «pro», но и тех, кто был «contra», а не просто повторять набив­шую оскомину фразу о том, что Бурачок — обскурант, мракобес и «дурачок»5.

Заметный вклад в анализ позиции Бурачка по этому вопросу внес В.Г. Мехтиев (Мехтиев, 2004). Представляется, исследователь даже несколько преувеличил значение Бурачка и его издания в истории русской литературы и журналистики. Тем не менее по-прежнему остается не до конца выясненной идеологическая платформа журна­ла «Маяк» и позиция его редактора, которая в конечном счете и по­влияла на резко негативную оценку Бурачком романа Лермонтова «Герой нашего времени». Очевидно, необходимо более подробно описать идейно-эстетическую концепцию Бурачка, что и сделано в предлагаемой статье на примере критики «Маяком» произведения Лермонтова.

Бурачок отозвался о романе «Герой нашего времени» одним из первых — в четвертой части «Маяка» за 1840 год (цензурное разреше­ние — 29 мая 1840 года) было опубликовано его анонимное обозрение «Книги литературные» (с. 210—219), которое заканчивалось разбором романа Лермонтова. В свою очередь это обозрение явилось четвертой статьей программного цикла Бурачка, в котором он намеревался по­знакомить читателей со своим видением задач философии и литера­туры. В этом же томе «Маяка» были напечатаны предыдущие части цикла: «Содержание философии» (с. 81—101, подп. С.Б.), «История философии» (с. 101—146, подп. С.Б.), «Книги религиозные и нравст­венно-философские» (с. 147—176, подп. С.Б.).

Анализ романа «Герой нашего времени» органично вписывается у Бурачка в его теорию «русского романа», который, по мысли критика, должен по своей нравственности и чистоте противостоять романам ев­ропейской «неистовой словесности». Исходя из этого убеждения, Бурачок делит все русские романы на три разряда. Первый — «низень­кие», где сюжет (завязка, кульминация и развязка) «составляет все». К этому разряду Бурачком отнесены и исторические романы, в кото­рых «развертываются лишь внешние деяния» людей. «Средний род» характерен для романов нравоописательных, в них анализируются «в лицах страсти, предрассудки, заблуждения», то есть «внешние явления общественного быта». Романы «высокого рода» обладают достоинства­ми двух первых, но помимо этого в них изображается «внутренняя жизнь, внутренняя работа духа человеческого, ведомого духом хрис­тианства к совершенству, путем креста, разрушения и борьбы между добром и злом»6.

Чтобы ощутимо задеть поклонников таланта Лермонтова (и, дума­ется, не в последнюю очередь Белинского), Бурачок отнес роман Лермонтова к разряду «низеньких». Поэтому даже присутствующие в произведении достоинства («внешнее построение романа хорошо», «слог хорош»7 и др.) не перекрывают его недостатков, главный из ко­торых — вредное, по мысли Бурачка, идейное содержание. Содержа­ние «Героя нашего времени» — «романтическое по превосходству, т.е. ложное в основании; гармонии между причинами, средствами, явле­ниями, следствиями и целью — ни малейшей <...>8 т.е. внутреннее построение романа никуда не годится: идея ложная, направление кривое» (с. 210).

Вполне закономерно, что в образной системе романа положитель­ные эмоции у Бурачка вызывает только Максим Максимыч: «.герой прошлых времен, простой, добросердечный, чуть-чуть грамотный, слуга царю и людям на жизнь и смерть». Но даже изображение этого персонажа нельзя считать вполне удачным: «.был бы единственным отрадным лицом во всей книге, если бы живописец для большего успе­ха своего “героя” не вздумал оттенить добряка штабс-капитана отли­вом d’un bon home [простака. — Е.С.] — смешного чудака» (с. 211).

Следует указать, что Максима Максимыча считали истинным «ге­роем времени» и другие критики консервативного лагеря (например, С.П. Шевырев в рецензии, опубликованной в февральском номере «Москвитянина»9). Интересно отметить, что именно так, по-види­мому, оценивал образ Максима Максимыча и Николай I: «Характер капитана намечен удачно. Когда я начал это сочинение, я надеялся и радовался, думая, что он и будет, вероятно, героем нашего времени, потому что в этом классе есть гораздо более настоящие люди, чем те, которых обыкновенно так называют» (Цит. по: Эйхенбаум, 1969: 425).

Напротив, Печорин — человек безнравственный, эгоист и гордец, устами которого в романе оправдывается и эстетизируется зло. Вот как, например, Бурачок понял содержание первой новеллы «Героя нашего времени» «Бэлы»: «.воровство, грабеж, пьянство [?! — Е.С.], похищение и обольщение девушки, два убийства, презрение ко всему святому, одеревенелость, парадоксы, софизмы, зверство духовное и телесное». Смерть Бэлы, по Бурачку, вызвала у Печорина лишь ра­дость и облегчение: «Бэла умерла, комендант плачет от глубины души, а герой — хохочет!» (с. 212). Хотя на самом деле, очевидно, смех Печорина — от того нервного потрясения, которое испытал персо­наж; не случайно после смерти героини Печорин «был долго нездо­ров, исхудал»10.

С точки зрения критика «Маяка», в основе жизненной философии Печорина лежит идея романтической свободы, которая понята в духе «неистовой словесности». Авантюрный сюжет, множество «интриг», «душераздирающие» картины и сцены — все это имеет исток в «лег­ком чтении» «неистового романтизма». Бурачок возражает: «Удиви­тельное дело, как эти герои трактуют себя высоко! <.> Душа у них тверда — когда она валяется в грязи неистовств романтических» (с. 216). Такая оценка лермонтовского героя, конечно, не позволила Бурачку увидеть всю сложность психологического рисунка романа, оценить те элементы психологического анализа, которые автор ввел в произведение, что в конечном счете привело к односторонней трак­товке «Героя нашего времени». «История души человеческой», так за­нимающая Лермонтова, осталась для Бурачка недоступной.

Критик уверен, что «весь роман — эпиграмма, составленная из беспрерывных софизмов, так что философии, религиозности, рус­ской народности и следов нет». И главная ошибка Лермонтова, чело­века, безусловно, талантливого, по мысли автора «Маяка», состояла в неправильном выборе главного героя. Причем выбор этот произошел от желания автора писать во вкусе «неистовой словесности», взяв себе в образцы современную французскую и английскую литературу: «Жаль, что он [Печорин. — Е.С.] умер и на могиле поставил себе па­мятник “легкого чтения”, похожий на гроб повапленный, — снаружи красив, блестит мишурой, а внутри гниль и смрад» (с. 211).

Пагубность «легкого чтения» (безотносительно к Лермонтову) — во­обще излюбленная мысль критика «Маяка». Так, в обозрении русской литературы, куда вошла и рецензия на роман Лермонтова, Бурачок за­мечал: «Из тысячи смертных изобретений новейшего романтизма лег­кое чтение — самое нелепое, самое вздорное и, прибавлю, самое вред­ное изобретение для литературы! <...> Под легким чтением разумеют: пустословие, одетое в красивые, игривые формы, которое за недостат­ком устной беседы гостиных заменяло бы собой эту беседу, до первой оказии пошаркать, поболтать и убить время»11. В сущности говоря, то, что рецензент назвал «легким чтением», можно (конечно, с оговорка­ми) охарактеризовать как массовую литературу, которая стала активно развиваться в России в 1830—1840-е годы в связи с увеличением читательской аудитории. Не случайно Бурачок всегда выступал против из­даний Ф.В. Булгарина, на страницах «Маяка» вел полемику с «Север­ной пчелой», а главным героем первого сатирического произведения Бурачка «Повесть без заглавия» (в 1838 году запрещена цензурой) стал барон Брамбеус (О.И. Сенковский)12.

Это не значит, что не нужно вообще показывать отрицательных персонажей в своих произведениях, просто, с точки зрения Бурачка, нельзя писать о них с такой одобрительной интонацией, как это сде­лал Лермонтов, и уж тем более нельзя считать их «героями» и призна­вать Печорина типичным представителем поколения: «Этим я не то хочу сказать, будто грешные, грязные и порочные вещицы человече­ские надо вовсе исключить из числа материалов и колеров изящной словесности и убаюкивать читателя одними добродетельными, свет­лыми, высокими, чистыми <...> нет, я хочу только, чтобы все колера картины человеческого сердца были с подлинным верны с темной и светлой стороны; чтоб читателей не водили в кабинет идеальных чу­довищ, нарочно подобранных; чтобы картина грязной стороны к че­му-нибудь служила, а не вредила, и чтобы автор не клеветал на целое поколение людей, выдавая чудовище, а не человека представителем это­го поколения» (с. 212—213). Из этого следует, что Бурачок совсем не понял ироничного отношения Лермонтова к понятию «герой» в за­главии романа.

Более того, критик «Маяка» не просто не увидел лермонтовской иронии по отношению к Печорину, он (вполне, кстати, следуя логике романтической эстетики) поставил знак равенства между главным ге­роем и автором: «.от души жалеешь, зачем Печорин, настоящий ав­тор книги, так во зло употребил прекрасные свои дарования, единст­венно из-за грошовой подачки — похвалы людей, зевающих от пустоты головной, душевной и сердечной» (с. 211). Это место в ре­цензии Бурачка, по всей видимости, особенно задело Лермонтова, который в первой редакции предисловия к «Герою нашего времени» писал, что журналы «почти все были более чем благосклонны к этой книге <.> все, кроме одного, который как бы нарочно в своей кри­тике смешивал имя сочинителя с героем его повести, вероятно над­еясь на то, что его читать никто не будет; но, хотя ничтожность этого журнала и служит ему достаточной защитой, однако все-таки, прочи­тав грубую и неприличную брань, — на душе остается неприятное чувство, как после встречи с пьяным на улице»13. В окончательном тексте предисловия, которое было напечатано во втором издании ро­мана (1841 год), эти слова убраны.

После разбора романа Лермонтова Бурачок с его склонностью к обобщениям (подчас поверхностным) перешел к размышлению о том, каково вообще соотношение искусства и морали. По мысли Бу­рачка, «литература должна быть служба Богу в лице человечества» (с. 217). Поэтому книга Лермонтова вредна, ведь она аморальна, в ней Печорин не вызывает в читателе того чувства отвращения, которое должен был вызвать столь непривлекательный персонаж: «.какую услугу принесет человечеству портрет такого героя? — Разве ту, что после него число героев гораздо порасплодится, а уж никак не уба­вится, потому что книга читается, герой — мил, умен, остер, в самых неистовствах своих он кажется только жертвою судьбы» (с. 217).

Следует указать, что Бурачок здесь сформулировал основной тезис (ядро) своей эстетической концепции: искусство должно приводить человека к Богу. Еще во вводной части обозрения, где разбирался ро­ман Лермонтова, по этому поводу сказано: «Эстетическое чувство должно подчиняться чувству духовному: освещаться, согреваться, оплодотворяться любовью, а любовь есть Бог. Стало быть, цель всяких изящных произведений есть служение Богу в лице человечества» (с. 191)14. Далее в статье Бурачок очертил границы понятий «духовное» и «душевное» и еще раз напомнил о необходимости подчинения эсте­тики религиозной этике: «Наши силы душевные: ум, чувственность и пожелание — очень непрочны без поддержки сил духовных: разума, чувства и воли. Ум одинаково логически и математически способен мыслить ложь и истину, смотря по тому основанию, исходной точке, какие даст ему разум. И когда разум помрачен, ум мелет вздор. Эсте­тическое чувство <...> самое своекорыстное чувство: оно во всем ищет только себя, своих наслаждений; оно одинаково услаждается и карти­ной зла, и картиной добра. Но при свете духовного чувства эстетиче­скому вкусу несносны картины зла, уродства, неистовства» (с. 218).

В этом фрагменте статьи, как представляется, содержался прямой выпад против Белинского и его идеи самоценности, «замкнутости» искусства. Критик «Отечественных записок» в так называемый «при­мирительный» период настаивал на полной «автономности» искусст­ва, придавал исключительное значение «художественной точке зре­ния», ведь литература есть отдельный мир, существующий по своим законам, она развивается «имманентно», сама «в себе цель и вне себя не имеет цели»15 (статья о «Горе от ума» 1840 года). В программной статье этого периода «Менцель, критик Гёте» (1840 года) Белинский осудил В. Менцеля за его упреки Гете в том, что тот чуждался общест­венно-политической проблематики: «Искусство не должно служить обществу иначе, как служа самому себе: пусть каждое идет своею до­рогою, не мешая друг другу»16.

А. Лаврецкий справедливо указал, что критика Белинского «при­мирительного» периода «является и сугубо объективной, и сугубо тенденциозной». Белинский считал, что поэт («орган общего и миро­вого») не может ошибаться. Объективистской была мысль о том, что не художественность зависит от идеи, от того, верна она или ложна, а идея — от художественности, которая объективна и правдива и делает таковым все, что с ней органически связано: «Тенденциозно то на­значение искусства, которое дает ему Белинский: истинное художе­ственное произведение “примиряет с действительностью”; согласно эстетике Белинского рубежа 30—40-х гг. художественное творчество не зависит от симпатий и антипатий художника, который в процессе творчества перестает существовать как определенная личность и превращается в голос абсолютной идеи» (Лаврецкий, 1968: 24—25). Поэтому, по Белинскому, «верность мысли проверяется художествен­ностью», «искусством писателя»17.

Бурачок, посвятивший разбору взглядов Белинского отдельную статью «Система философии Отечественных записок», отметил, что критик журнала А.А. Краевского подчинил все аспекты творчества (идейные, философские, морально-нравственные) эстетически по­нятой категории «художественности», таким образом абсолютизиро­вав «особость» «самоценного» Слова, отказавшись от Божественной природы последнего, которая его породила. Бурачок упрекал Белинс­кого в «идолопоклонничестве», считал ошибочной его веру в «непог­решимость поэтов»18.

Получалось, что Белинский (сознательно ли?) до предела возвы­сил как искусство, так и его творцов, сделал их сакрализованными и чуть ли не священными19. Как справедливо отметил В.Г. Мехтиев, «в идее “замкнутости” искусства Бурачок уловил тягу “безбожного” че­ловека к созданию “идола”, в качестве которого здесь выступают эстетически понятая красота художественного произведения и “все­ведение” творческой личности» (Мехтиев, 2004: 14). Полемика Бу­рачка со взглядами Белинского заканчивалась важным постулатом: «быстрое размножение» германских «философских систем» привело к тому, что «целью всех изящных произведений поставили единст­венно удовлетворение эстетическому вкусу, не подчиняя их никаким другим условиям»20. Именно поэтому так негативно редактор «Мая­ка» воспринял роман Лермонтова, который, по мысли Бурачка, на­писан в духе «неистовой словесности».

Интересно отметить, что разбор «Героя нашего времени» был вы­соко оценен известным романистом М.Н. Загоскиным, приславшим в журнал письмо, адресованное П.А. Корсакову. В нем он передавал свое восхищение статьей Бурачка: «. я так бы и бросился к Бурачку на шею — да на беду, шея-то его в Петербурге, а мои руки в Москве». Загоскин полностью разделяет мысль критика «Маяка» о том, что «Герой нашего времени» — «гадкая нелепость», написанная на потре­бу публике, а сам журнал оценивается им как «издание <...> в кото­ром говорят прямо, что без религии не может быть и хорошей литературы»21.

Итак, анализ откликов Бурачка о романе Лермонтова показал, что редактор «Маяка» хотел перевести разговор об эстетике произведения в религиозно-этический план. Критик опасался, что идея «самоценно­сти» искусства приведет к его аморализму. В.Г. Мехтиев верно отметил, что эти идеи Бурачка были созвучны пафосу многих последующих рус­ских мыслителей (Мехтиев, 2004: 187) и обрели законченную форму у одного из крупнейших культурологов XX века В.В. Вейдле, который утверждал, что на протяжении развития человечества искусство никог­да не выполняло только «эстетическую функцию», однако в Новое время ситуация поменялась, что привело к «эстетическому эгоизму», то есть разрушению «веры в целостность личности», «отказ от творче­ства, то есть от Творца в себе, отказ от слияния с творческой основой мира», что в конечном счете символизирует «болезнь искусства» (Вейдле, 1996: 42, 46, 65, 90, 140).

Тем не менее такое восприятие искусства у Бурачка приводило к очевидной эстетической «глухоте», при которой, например, роман вто­ростепенного писателя А.П. Башуцкого «Мещанин» ставился выше романа Лермонтова, а духовные стихотворения П.А. Корсакова — выше лермонтовской лирики22.

Вместе с тем еще раз подчеркнем, что те требования, которые предъявлял Бурачок к роману Лермонтова «Герой нашего времени», бесспорно, отражали характерный для русской литературы нравст­венный максимализм, определивший ее национальное своеобразие. Совершенно прав В.Г. Мехтиев: «Выпады журнала [«Маяка». — Е.С.] против творчества Лермонтова свидетельствуют не о “бездуховности” произведений поэта, а об их причастности к абсолютному масштабу их требований, об исключительной духовной напряженности творче­ства поэта» (Мехтиев, 2004: 188). В противном случае Бурачок просто не стал бы с ним полемизировать, как с еще одной «литера­турной мухой» (выражение редактора «Маяка»).

Примечания

1 П.А. Корсаков — цензор первого и второго издания романа М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» (СПб, 1840; 1841).

2 Исключение — статья А.А. Григорьева «Оппозиция застоя. Черты из истории мракобесия» (Время. 1861. № 5. С. 1—35). Нам представляется глубоко верной оценка Григорьевым Бурачка: «Везде, где дело идет о философских принципах, г. Бурачек <...> является мыслителем логическим, диалектиком, выработавшим свой оригиналь­ный метод, с которым можно спорить, но которого нельзя было бы не уважать» (Там же. С. 17). Вместе с тем идея Григорьева об изменении эстетической программы «Ма­яка» в последние годы издания (от консервативной к реакционно-обскурантистской) кажется малоубедительной. Не случайно у критика она остается декларативной, не подтвержденной конкретными примерами из журнала Бурачка.

3 Показательно, что в содержательной статье, прямо посвященной этой теме и опубликованной в «лермонтовском» томе «Литературного наследства», Н.И. Мордовченко, подробно разобрав критические отзывы о Лермонтове В.Г. Белинского, упо­минает о Бурачке вскользь, упрощая сложную позицию последнего: «Суждения Бу­рачка не лишены интереса в том отношении, что они были не только грубее и примитивнее, но и последовательнее суждений других реакционных критиков. Бура­чок откровенно бранил Лермонтова, в то время как другие заявляли о признании его поэзии, но за вычетом произведений обличительного и мятежного направления» (Мордовченко, 1941: 781). В авторитетной «Лермонтовской энциклопедии» есть 48-строчная заметка о редакторе «Маяка», также выдержанная в крайне негативных тонах (Попов И. В. Бурачок С.А. // Лермонтовская энциклопедия. М., 1981. С. 73). Как мы постараемся показать в этой статье, позиция Бурачка по отношению к твор­честву Лермонтова была значительно сложнее.

4 Две статьи Бурачка («“Герой нашего времени”. М. Лермонтов. (Разговор в гости­ной)» и «Стихотворения М. Лермонтова. (Письмо к автору)») были опубликованы В.М. Марковичем с прекрасными комментариями Г.Е. Потаповой и Н.Ю. Заварзиной в антологии «М.Ю. Лермонтов: pro et contra» [М.Ю. Лермонтов, 2002, с. 53—65; 96— 119] и одновременно вышли в журнале «Литература» с комментариями С.И. Соболева (Соболев Л.И. Степан Бурачок о Лермонтове // Литература. 2002. № 31. Режим доступа: http://lit.1september.ru/article.php?ID=200203105).

5 Последнее — известная эпиграмма С.А. Соболевского, написанная в 1840-е годы и включенная во все современные учебники по истории русской журналистики: «Просвещения Маяк / Издает большой дурак, / По прозванию Корсак; / Помогает дурачок, / По прозванью Бурачок» (Эпиграмма и сатира. Из истории литературной борьбы XIX века. М.; Л., 1931. Т. 1. С. 461).

6 С.Б. [С.А. Бурачок] Герой наших времен. Мещанин // Маяк. 1840. Ч. 5. С. 22.

7 С.Б. [С.А. Бурачок] Книги литературные // Маяк. 1840. Ч. 4. С. 210. В дальней­шем рецензию Бурачка цитируем по этому изданию с указанием в скобках страницы.

8 В этом месте Бурачок ссылался на другую часть своего обозрения, где он раз­мышлял о верном построении романа: «.в романе, как в истории, внешнее должно быть сигнатурой внутреннего: явления должны вытекать из причин и объясняться следствиями. Внутреннее, как важнейшее, должно быть на первом плане. Действую­щие лица, происшествия, завязка и развязка должны быть просто декорациями, сред­ствами, непременно ведущими к разумной, светлой цели. <...> Где этого нет, там нет романа, а только праздная книга, с пустотой во весь формат, пустые лясы, беспред­метная болтовня, пища для одной праздности, недостойная высокого искусства, — ре­месло фокусника» (с. 193).

9 В рецензии Шевырева о Максиме Максимыче сказано следующее: «Из побоч­ных лиц первое место мы, конечно, должны отдать Максиму Максимовичу. Какой цельный характер коренного русского добряка, в которого не проникла тонкая зараза западного образования; который, при мнимой наружной холодности воина, нагля­девшегося на опасности, сохранил весь пыл, всю жизнь души; который любит приро­ду внутренно, ею не восхищаясь, любит музыку пули, потому что сердце его бьется при этом сильнее.» (Москвитянин. 1841. № 2. С. 517).

10 Лермонтов М.Ю. Герой нашего времени // Собр. соч.: В 6 т. М.; Л., 1954—1957. Т. 6. С. 237.

11 С.Б. [С.А. Бурачок] Книги литературные. С. 200—201.

12 Черновики этой повести хранятся ныне в фонде С.А. Бурачка в рукописном от­деле Пушкинского Дома РАН (РО ИРЛИ. Ф. 34. Ед. хр. 14, 15).

13 Лермонтов М.Ю. Указ. соч. Т 6. С. 563.

14 Примечательно, что точно так же смотрел на искусство и Гоголь, который считал его «незримыми ступенями к христианству» (Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В 14 т. Б. м., 1937—1952. Т. 8. С. 269). Тем не менее в отличие от Бурачка в «Выбранных местах из пе­реписки с друзьями» Гоголь высоко оценил талант Лермонтова и, указав на стихотворе­ния «Ангел», «Молитва» и др., не счел его творчество аморальным. Хотя, конечно, «никто еще не играл так легкомысленно с своим талантом и так не старался показать к нему какое-то даже хвастливое презренье, как Лермонтов» (Там же. Т. 8. С. 402).

15 Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1953—1959. Т. 3. С. 431.

16 Там же. С. 403.

17 Там же. С. 404.

18 С.Б. [С.А. Бурачок] Система философии Отечественных записок // Маяк. 1840. Ч. 9. С. 9.

19 Следует подчеркнуть, что, преодолев в себе тенденции «примирительного» пе­риода, Белинский отказался от идеи «объективности» и «замкнутости» искусства. Уже в начале декабря 1840 года критик определил статью о Менцеле как «гадкую» (Белинс­кий В.Г. Указ. соч. Т. 11. С. 576), а свою эстетическую позицию в целом — как ошибоч­ную: «Да, Боткин, глуп я был с моею художественностию, из-за которой не понимал, что такое содержание» (Белинский В.Г. Указ. соч. Т. 12. С. 85). Однако тезис о том, что искусство должно быть «ступенью» к религии, Белинский последовательно отрицал до конца жизни. Так, основная полемика между «Маяком» и «Отечественными запи­сками» развернулась в середине 1840-х годов. В годовом обозрении «Русская литера­тура в 1845 году» Белинский недвусмысленно выразил свою позицию по этому вопро­су: «Один журнал [«Маяк». — Е.С.] <...> обвинив в разных ересях всю русскую литературу <...> в том же самом обвинил “Библиотеку для чтения” и “Отечественные записки”, вероятно, основываясь на том, что в них нет статей теологического содер­жания. Да, их не было и не будет в “Отечественных записках”, потому что теология не входит в их программу». Критик полагал, что «писать о богословских предметах — должно быть исключительным правом и обязанностью людей духовного сана» (Белин­ский В.Г. Указ. соч. Т. 9. С. 403—404). Едва ли можно согласиться с «неистовым Висса­рионом», ведь особенность русской православной культуры состоит в том, что многие (если не самые значительные) духовные труды были созданы в XIX веке людьми свет­скими (А.С. Xомяковым, И.В. Киреевским и др.), когда получил распространение фе­номен, названный А.М. Панченко «светской святостью» (Панченко, 1999: 361—374).

20 С.Б. [С.А. Бурачок] Система философии Отечественных записок. С. 19.

21 Письмо М.Н. Загоскина // Маяк. 1840. Ч. 7. С. 101-102.

22  Интересно отметить, что подобная эстетическая «глухота», идущая, как и у Бу­рачка, от признания главенства религии над искусством, довольно типична для мно­гих современных представителей «религиозной филологии» (термин С.Г. Бочарова). Так, М.М. Дунаев в своем фундаментальном труде «Православие и русская литерату­ра» называет самым крупным (!) писателем современности В.Н. Крупина, потому что он «среди писателей русских, пребывающих в литературе на рубеже веков и тысячеле­тий, наиболее последовательно и сознательно упрочился в Православии» (Дунаев, 2000: 391).

Библиография

Вацуро В.Э., Гиллельсон М.И. Сквозь «умственные плотины»: Очерки о книгах и прессе пушкинской поры. М., 1986.

Вейдле В.В. Умирание искусства. Размышления о судьбе литературного и художественного творчества. СПб, 1996.

Дунаев М.М. Православие и русская литература. М., 2000. Т. 6.

Лаврецкий А. Белинский, Чернышевский, Добролюбов в борьбе за реа­лизм. М., 1968.

М.Ю. Лермонтов: pro et contra / сост. В.М. Маркович, Г.Е. Потапова, вступ. статья В.М. Марковича, коммент. Г.Е. Потаповой и Н.Ю. Заварзиной. СПб, 2002.

Мехтиев В.Г. Журнал «Маяк»: духовная оппозиция эстетическим идеям журналистики 1840-х гг. и романтизму М.Ю. Лермонтова. Хабаровск, 2004.

Мордовченко Н.И. Лермонтов и русская критика 40-х годов // М.Ю. Лер­монтов. М., 1941. Кн. 1. (Лит. наследство; Т. 43/44). С. 745—796.

Панченко А.М. Русская история и культура. СПб., 1999.

Эйхенбаум Б.М. Николай I о Лермонтове // Эйхенбаум Б.М. О прозе. Л., 1969. С. 423-426.


Поступила в редакцию 28.05.2015