Жизнь неделима. Рецензия на книгу: Орлова Е.И. Вторая жизнь. Статьи о русской лиературе. Воспоминания. — М.: МедиаМир; Факультет журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова, 2014

Раздел: Критика и библиография

Рецензия на книгу: Орлова Е.И. Вторая жизнь. Статьи о рус­ской литературе. Воспоминания. — М.: МедиаМир; Факультет журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова, 2014

Сборник литературоведческих статей и воспоминаний Екате­рины Иосифовны Орловой вышел к ее юбилею. Статьи она пишет и по профессиональному долгу, и по зову сердца. Однако автор сочла, что именно в сочетании эти две сферы создадут представле­ние о том, что она успела сделать к настоящему времени. И дей­ствительно оказалась права, потому что какая-то очень интимная, нежная, восхищенная интонация, с которою написаны воспоми­нания, удачно дополняется подробным, неторопливым, вдумчивым анализом самых разных литературоведческих проблем, которые, тем не менее, имеют все же некий центр — и этот центр поэтиче­ское творчество представителей Серебряного века, хотя в книге отдана дань и той сфере филологии, которая занимала молодого литературоведа с самого начала ее научной деятельности, — прозе 20-х гг. В эту книгу также были отобраны воспоминания об Учите­лях, наставниках и тех, кто постепенно из наставников превра­щался в родную душу, как Галина Андреевна Белая, или тех друзей- коллег, без которых просто немыслима оказывается твоя жизнь, как Татьяна Бек (эти воспоминания по-своему дополняют лирико­автобиографическое повествование — книгу Орловой «Дом у Ни­китских Ворот», опубликованную в том же 2014 г.).

Между статьями и воспоминаниями перекинут мостик. Это твор­чество поэтессы Татьяны Бек, которое сначала в разделе «Статьи» разбирается по всем канонам скрупулезного литературоведческого анализа, а затем раскрывается изнутри — обращением к личности автора, в котором выделяется такая уникальная черта, как «удив­ленная благодарность» — за встречу, знакомство, узнавание ранее неведомого. Глава о Татьяне Бек названа «Вспышки памяти». Соб­ственно так можно было бы озаглавить каждый из рассказов о встреченных людях. Ведь память способна хранить и самое яркое, и неприметное на первый взгляд, но то, что оставляет зарубку на сердце.

Поразительно, но и в своих заметках об ушедших (а всех, о ком повествует Орлова, уже нет с нами) она остается тонко слышащим стихотворную речь филологом, Так, например, она мимоходом за­мечает «“Татьяна Бек” — тоже ведь звучит как две стопы ямба» (с. 239) и перемежает свои «вспышки» полюбившимися строчками стихов. И не только стихов: вот в повествование о Бек врывается голос Максимилиана Волошина. И голоса обоих поэтов сливаются друг с другом, ибо пишут об одном — о скорби потери близкого че­ловека, что придает его судьбе «трагическое единство» (с. 243), но по-своему соединяет тебя, его полюбившего, с ним навеки.

Совсем иной «тип повествования» о профессоре Владиславе Антоновиче Ковалёве. Здесь уже перед нами прилежная ученица, запомнившая профессора еще со времени поступления в универ­ситет, когда сдавала ему вступительный экзамен, а потом и обуча­лась у него в семинаре. И Орлова, «переняв» преподавательские навыки Ковалёва, насыщает свой текст излюбленными этим пре­подавателем цитатами классиков, словно продолжая эстафету па­мяти, словно желая, чтобы эти строки полюбили и твердо запом­нили. Но даже глядя на своего Учителя снизу вверх, она умеет уловить забавные черточки, расслышать звук в молчании. Так про­изошло с мемуаром (теперь появилась такая огласовка в определе­нии жанра!) об Анатолии Георгиевиче Бочарове, где доминантой стала «смеховая культура», в недрах которой существовал этот профессор, будь это размышление об «анекдотной природе рас­сказов Шукшина» (с. 254) или указание на гегелевскую «“беско­нечную благожелательность” комического» (с. 255), к которой сам он был очень расположен и которую в форме иронии и самоиронии преподносил окружающим.

И не случайно раздел воспоминаний завершается очерком о Га­лине Андреевне Белой — человеке, по сути, ставшем научной ро­дительницей ученого Екатерины Орловой. Здесь автор показывает себя незаурядным портретистом, заостряя внимание на такой де­тали облика Белой, как бросающиеся в глаза уникальные крупные сережки, становящиеся затем подарком, от которого протягива­ются нити дружбы и доверия, на юбках и шалях, которые всегда выделяли Галину Андреевну в толпе ученых филологинь.

Орлова все время обозначает нити, связывающие людей в круг единомышленников. Это могут быть нити «гордого человеческого самочувствия» (с. 260), которые так важны в совместном труде, или нити «сообщительного смеха» (с. 255), которые способны удержать от отчаяния в трудную минуту, или нити «расточительной любви» (с. 262), которые будут согревать и после ухода близкого человека. И все вместе воплощается в «заведомую любовь» (с. 269), которая как наказ осталась у Екатерины Орловой от «бабы Гали».

Разбор сборника начат был мною с раздела воспоминаний вполне закономерно. Именно тесные контакты с педагогами фа­культета журналистики обозначили научные интересы Орловой- филолога. От Галины Андреевны (а еще ранее благодаря знакомству через В.А. Ковалёва со второй женой М. Булгакова Л.Е. Белозер­ской) был получен импульс к изучению прозы двадцатых годов ХХ в. В книге он обозначен статьями «Борис Эйхенбаум как литератур­ный критик (три заметки к теме)», «Автор в “Сентиментальных повестях” Михаила Зощенко (опыт реального комментария)» и «После сказа (Михаил Зощенко — Венедикт Ерофеев — Абрам Терц)», «“.Мне кажется, что я чувствую сейчас всю Росссию...” (из переписки Максимилиана Волошина 1919-1920 гг.)», «Михаил Булгаков и Максимиллиан Волошин». В то же время с докторской диссертацией Е.И. Орловой о творчестве Николая Недоброво свя­зан поэтологический дискурс исследований, выраженный в работах «“Память ритма”. О поэтической памяти», «На границе живописи и поэзии», «Четыре стихотворения Николая Недоброво», «Крымский “Петербург” Михаила Струве» и «Поэтический роман Татьяны Бек».

В научном подходе Е. Орловой сказывается та филологическая школа, которая сложилась на факультете журналистики МГУ и для которой характерно изучение истории литературы и журнали­стики в комплексе, что несомненно обогащает обе науки. Нельзя сказать, что этим раньше никто не занимался, нет: тому подтверж­дение — давние труды Института мировой литературы (такие, как «Литературный процесс и русская журналистика» или еще более ранние «Очерки истории русской советской журналистики»). Но в этом смысле кафедра истории русской литературы и журнали­стики остается, кажется, уникальной в системе высшей школы и работает как исследовательский центр, который становится замет­ным в российском научном сообществе, привлекает и зарубежных филологов. Эту кафедру ныне и возглавляет Е.И. Орлова.

Статьи, обращенные к литературно-общественной ситуации 20-х гг., насыщены фактами и обозначением реалий. Здесь в Орло­вой говорит журналист и историк критики, поскольку каждый критик строго «дифференцирован» по изданию. Замечательно ее «голосоведение» по статьям Эйхенбаума, посвященных размыш­лениям ученого о связях и отношениях критики, истории литера­туры, филологии и искусства в целом. Подробно анализируются его работы, впрямую обсуждающие роль и место критики и критика в литературном процессе, а также заметки и рецензии, в которых об этом идет речь. Подключаются даже высказывания его из пи­сем. Так перед нами развертывается панорама движения мысли ученого на протяжении более 30 лет и попутно дается объяснение его общественной позиции, буквально «заставившей» его принять свершаемое в ходе революции как «веление самой истории» (с. 15). На мой взгляд, следовало бы еще более подчеркнуть этот эсхато-логически-преображающий аспект, с которым воспринимала ре­волюцию часть интеллигенции. Как кризис, слом, искупление, наконец. И возможно, что к этому подтолкнуло знакомство Эйхен­баума с текстами писателя Ивана Новикова, на которые он один из немногих современников обратил внимание и анализ которых критиком тщательным образом откомментирован Орловой (с. 15—16).

Интереснейшим образом прослежено речевое поведение авто­ра и образ рассказчика в прозе М. Зощенко, даваемое с опорой на современную писателю критику, где фамилии ведущих критиков того времени — А. Лежнева, И. Оксенова, Ц. Вольпе — и цитаты из их работ позволяют погрузиться в жестокую идеологическую борьбу тех лет и понять, как трудно приходилось писателю, желав­шему донести до читателя свое слово, и задаться вопросом, на­сколько преднамеренной была «глухота» критиков, насколько она была связана с общественной атмосферой и возможны ли были прорывы сквозь эту «глухую стену» (робкие просветы все же воз­никали, и они отмечены исследовательницей.). Отзвуки откры­тий Зощенко Орлова улавливает в повести В. Ерофеева «Москва-Петушки», причем констатирует более филигранную игру масок и более разнообразную подачу цитат Зощенко. И при этом указывает на «рамки» использования приема, выход за которые практически оказывается невозможен (отсюда намек на некоторую «монотон­ность» в построении ерофеевской повести). Однако она обнару­жила вариант, при котором данный прием может быть распростра­нен и на романное повествование. Такой удачей видится Орловой роман Абрама Терца «Спокойной ночи», где псевдоним автора пре­вращается сначала в литературную личность, а потом и в самого героя, происходит «открытое “раздвоение”» (с. 38). Здесь не место выдвигать аргументы против такого суждения. Скажу только, что мне показалось, что у самой исследовательницы нет твердой убеж­денности в высказанном положении, поэтому она и не выстраива­ет подробную систему доказательств, ограничиваясь отдельными замечаниями. Отмечу только, что указанные выше работы, в кото­рых много говорится об авторской самоиронии, оказываются тесно связаны с «планом» воспоминаний, где у дорогих ей людей она от­мечала именно эту черту.

Атмосферой двадцатых годов овеяны не только эти статьи. Она (правда, чуть более ранней поры) стала сюжетом работы, где при­ведены архивные материалы — переписка Волошина с женой, а потом и вдовой Недоброво Любовью Александровной и ее подру­гой Юлией Сазоновой-Слонимской. Из опубликованных писем мы узнаем не только о тяжелейших условиях жизни в Крыму, по сути сведших в могилу сначала самого Недоброво, а несколько лет спустя и его вдову (оба умерли от туберкулеза), но и об отзывчиво­сти Волошина, его необыкновенной доброте и готовности помо­гать людям (качества известные, но здесь они дополнены новыми подробностями). И конечно, поглощенности поэта творчеством, которому отдается все время и которое, как он надеется, вызовет отклик, поскольку стихи обращены к «красному исступленью» (с. 90) современности. Но отклика Волошин не дождался даже от самых своих преданных корреспондентов (женщины были задавлены бытом, Недоброво слабел с каждым днем, Бунин не ответил). Неудавшийся полилог этого времени «компенсируется» неожиданно обнаруженным Орловой диалогом совсем далеких друг от друга художников — Волошина и Булгакова — во второй половине двад­цатых годов. И ключом здесь опять-таки явятся критические от­клики на произведения обоих писателей, в которых звучат сходные ноты, и одновременно контрапункт, который объединил их произ­ведения, печатавшиеся рядом или друг за другом на страницах аль­манаха «Недра». Чуткий филологический слух автора статьи улав­ливает то общее, что объединило этих столь несхожих по поэтике художников — взгляд на происходящее sub specie aeternitatis, к чему присматривались, не принимая, конечно, критики всех мастей и на чем рьяно отрабатывали свою идеологическую непримиримость. Орлова приводит несколько убедительных примеров «совпадений» из поэмы «Россия», цикла «Усобица», стихотворения «Трихины» и «Белой гвардии», что подтверждает сходство взглядов художников на русскую историю, деяния большевиков, безответственность интеллигенции.

Заслуживают отдельного упоминания находящиеся на пересе­чении живописи и поэзии работы Орловой. Мотив «холста-зеркала» применительно к стихотворениям Ахматовой позволяет дополнить уже хорошо усвоенные филологией связи между поэтессой и Недоброво, усматривая и поэтическую перекличку двух поэтов. Род­ственное знакомство с акварелью Волошина, подаренной в свое время матери автора книги, разворачивает свиток памяти и бук­вально восстанавливает из небытия интереснейшую фигуру ху­дожника Н.В. Досекина, отметившегося и работами по художе­ственной критике, и шутливыми стихотворениями, но собственно художественное наследие которого сохранилось неполно. Орлова устанавливает определенные переклички между ним и Волошиным в плане постижения закономерностей развития живописи в ХХ в.

Диптихом можно считать статьи о стихах Недоброво и М.Струве, так как у одного разбирается «крымский текст» (сонет «Демерджи»), а у другого «крымские» отсветы, лежащие на петербургских реали­ях. Опять-таки можно отметить особую тонкость и деликатность, с которой анализируются стихи поэтов, не принадлежащих к пер­вому ряду, а в случае с М. Струве вообще почти затерявшиеся в массе. Здесь Орловой очень помогает ракурс: изучение стихов через размер и ритм, через вскрытие «психологии стихотворных раз­меров» (с. 163). А это, в свою очередь, позволило ей смело объявить «вестницей» (с. 165) ахматовской «Белой стаи» оказавшуюся почти незамеченной «Стаю» М. Струве.

И уж, конечно, все приобретенные в профессиональной дея­тельности наработки она применила к анализу стихов дорогого ей человека, ярчайшей поэтессы Татьяны Бек. Чтобы показать мно­госторонность, с которой освоено ее наследие, достаточно пере­числить главки созданного литературного портрета автора «Скворешника», «Снегиря» и других замечательных поэтических книг. Это «Ландшафты стиха», «Лирический герой: автопрортрет на фоне времени», «“Шероховатости речи” (сниженная лексика в совре­менной поэзии: Татьяна Бек)», «Цветаевская нота», «“Быть — зна­чит общаться.”, или Диалог с Богом». Уже сама выстроенность по восходящей — от земного к Небесному — ясно указывает, ка­ким видится путь поэтессы внимательному критику. А если вспом­нить обстоятельства ухода Татьяны Бек из жизни (о них вскользь, но для посвященных достаточно открыто говорится в книге), то станет понятно, что писалось об ее поэзии, когда прояснился лик ее судьбы. Недаром в последних строчках воспоминаний о ней у Орловой прозвучало: «Когда гаснет лик живого человека, лик его судьбы вдруг озаряется» (с. 244). А это настойчивое «лик», «лик» отсылает к волошинским «Ликам творчества». Так обнажаются «узлы», связывающие всех героев книги «Вторая жизнь».

Сборник назван «Вторая жизнь». Что имеет в виду автор под этим названием объяснено в предисловии. Правда, объяснено не­сколько невнятно, что дает простор для интерпретаций. Согласно авторскому истолкованию, вторая жизнь — это те художественные миры, которые начинают существовать по особым законам, как только они «выходят» из-под влияния их создателя и с которыми имеет дело профессиональный филолог. Но позволю себе допол­нить эту трактовку. Получается, что «вторая жизнь» филолога — это та, что проходит на виду у всех — научная, педагогическая. Но чтение сборника заставляет воспротивиться этому названию. Со­вершенно очевидно, что жизнь Е.И. Орловой — неделима. У нее наука подпитывает человеческие связи, а человеческие отношения позволяют расти, мыслить и развиваться ее личности дальше. А кроме того, и сама филологическая личность меняется в зависи­мости от объекта изучения — ведь «общение» с Волошиным, Недоброво, другими не менее чтимыми фигурами литературного не­босклона не может не наложить отпечаток на внутренний мир человека, конечно, при условии, что в этом мире есть нравственно­ориентированный воспринимающий «аппарат». А такой «аппарат» у автора книги есть — об этом говорит тот луч, который она очень избирательно направляет на те или иные «объекты».

Есть ли в сборнике недостатки? Я выискала мельчайшие (и то для этого надо было усиленно потрудиться!). Это некоторые повто­ры, которые стоит убрать при повторном издании (например, о помощи, оказанной Ковалёвым Г.А. Белой в трудную минуту). Также выражу сомнение, что в текст Б. Эйхенбаума вкралась опе­чатка, на которую указано в сноске (с. 10). И думается, что можно второе издание книги сделать потолще — ведь за ее пределами остались блистательные статьи Е.И. Орловой, часть которых так и просится в новый сборник!

Поступила в редакцию 30.03.2015