СМИ и постмодернистская ментальная модель современной культуры

Раздел: Теория журналистики и СМИ

В статье раскрываются особенности постмодернистской ментальной модели, которая в настоящее время доминирует в различных сферах общественного и индивидуального сознания, резонируя во все формы деятельности, включая современную медийную индустрию. Осуществляя обзор различных постмодернистских концепций массмедиа, автор эксплицирует проявления постмодернистской ментальной модели в деятельности современных СМИ и новых электронных медиа, усматривая в них продолжение устойчивой традиции «бегства от реальности». Давая оценку подобным процессам, автор высказывает предположение, что постмодернистский феномен «имплозии» — взрыва, направленного внутрь изображаемого, — в состоянии ответить на вызов нашего времени.

Введение

По мнению современных исследователей (Землянова, 2010), постмодернистская ментальная модель в настоящее время обрета­ет колоссальные масштабы влияния на разные сферы медиатизирующейся культуры и общественной жизни, что стало возможным благодаря новым электронным средствам связи и информации. Для нас представляет интерес вопрос, связанный с выявлением особенностей постмодернистской ментальной модели современ­ной культуры, благодаря которым можно говорить о реализации парадигмы «бегства от реальности». Теоретическое обоснование постмодернистской ментальной модели современной культуры и в некотором роде самой парадигмы «бегства от реальности» в наибо­лее развернутом виде обнаруживается в рамках одного из современ­ных направлений исследования, имя которому — постмодернизм.

Неслучайно самоидентификация постмодернизма изобилует па­литрой таких понятий, как ирреализм, мистификация реальности, фантастические коллажные осмеяния, виртуально-компьютерные композиции и прочее. Здесь предпочтительным представляется развитие технологий репрезентации, нацеленных на стирание гра­ней между реальностью и ирреальностью, между объектом и его образом, между товаром и его знаковым имиджем (символом) в рекламе, что в конечном итоге создает иллюзии «гиперреально­сти», «где имитации кажутся более “реальными”, нежели то, что они намерены представлять» (Harms, Dickens, 1996: 213). «С постмо­дернистской точки зрения современные медиа не изображают ре­альность, а создают ее» (Ibid: 214).

На практике это находит отражение в ряде медийных процессов. В частности, размываются границы между различными телевизи­онными жанрами, в результате чего появляются «синкретические» детские или музыкальные программы, насыщенные рекламной информацией, и новости с развлекательными компонентами (инфотейнмент, политейнмент). Становится массовым распростране­ние различных ремиксингов и римейков, в которых переделкам и переистолкованиям подвергаются сюжеты и произведения разных авторов. По мнению постмодернистов, при этом нередко проис­ходит «замещение знаком реального самой реальности» (Ibid). И это вполне оправданно — согласно концептуальным установкам постмодернизма, гиперреальные медиаобразы вообще могут не иметь своего носителя в реальности. Наиболее наглядно эта идея проявляется в рекламных имиджах, которые авторы статьи рас­сматривают как «хороший пример гиперреальных коммуникаций» (Ibid). Здесь иллюзия возникает в результате «тщательного отбора социальных контекстов, фона и моделей с последующим манипу­лированием световыми средствами и углами камерной съемки и, наконец, посредством регулирования фотографических изображе­ний» (Ibid).

К «приобретениям» современной эпохи можно отнести и не­кий новый способ подачи текстов, разъединяемых на части в под­ражание потокам или коллажам телевизионных кадров, в которых может происходить «дереализация» вещей, их произвольное изо­бражение с несоблюдением натуральных пропорций и связей в фор­ме особого «познавательного картографирования», позволяющего сочетать реальные факты с «абстрактными представлениями об их географической всеобщности» (Jameson, 1984: 90). С постмодер­нистской концепцией современных медиа, не изображающих су­ществующую действительность, а моделирующих новую реальность, связано появление понятия «эпоха постжурнализма», которое со­седствует с термином «кибержурнализм» и отражает целый комплекс новых тенденций, ставших актуальными благодаря возможностям информационной техники, позволяющим «схватывать» «сверхре­альность в мнимореальных образах и вызывать средствами журна­листики иллюзии самостоятельной жизни знаковых или кадровых выразителей реальности в ирреальности медиаобразов». В частно­сти, на этих возможностях, как утверждают Джон Хармс и Дэвид Дикенс (Harms, Dickens, 1996: 214), основан «новый нерепрезен­тативный способ сигнификации», предполагающий использова­ние определенных медиалогики и медиаформатов. С его помощью создаются медиасобытия, в форме которых представляются спор­тивные игры или политические события. Таким образом, различ­ные социальные институты (семья, политика, религия, спорт), ко­торые непосредственно не относятся к сфере медиа, формируются согласно определенной медиалогике, превращаясь в дальнейшем в «медиаинституты вторичного порядка» (Ibid). И в то же время, как считают авторы статьи, «форматы современных коммуника­ций основывают “медиамиры” журнализма, политики, спорта и религии» (Ibid: 212). По-видимому, можно говорить о двух сто­ронах — участниках единого процесса «создания новой реально­сти», демонстрирующей «открытость» для воздействия пассивной аудитории и активно фреймирующей медийной системы. Правда, некоторые исследователи утверждают, что современная аудитория отличается возможностями самостоятельно придумывать множество значений, выявляемых в медиаобразах, и таким образом противо­стоять попыткам манипулирования сознанием посредством созда­ния собственной «культурной политики протеста» (Ibid: 217). Такая «политика» позволяет, согласно мнению постмодернистов, играть со значениями вместо подчинения им. Авторы упоминае­мой статьи справедливо считают подобную позицию выражением «необоснованного оптимизма» (Ibid: 219): на создание соб­ственной «культурной политики протеста» способна лишь аудито­рия креативного меньшинства, которая, к великому сожалению, в настоящее время не обнаруживает тенденции к расширению. Надо сказать, что американские социологи, представители акаде­мических кругов, Джон Хармс и Дэвид Дикенс хорошо «распознали наше постмодернистское состояние», призывая «не подчиняться ему» (Ibid: 225). Однако, безусловно, преуспевая в этом самом распознании, авторы отнюдь не спешат с раскрытием секрета, связанного с тактикой сопротивления «столь жестокой участи» со­временной культуры. Так что нам остается лишь констатировать особенности постмодернистской ментальной модели, которая в настоящее время доминирует в различных сферах общественного и индивидуального сознания, а также соответствующего ему бы­тия. Резонируя во все формы деятельности, эта модель проявляется и в современной медийной культуре. Описывая наше постмодер­нистское состояние, Хармс и Дикенс утверждают, что оно «характеризуется резкими изменениями материальных и культурных из­мерений социальной жизни», связанными со смещением акцента с прежних позитивистских принципов объективного научного изуче­ния мира на «постмодернистскую чувствительность» (Ibid: 210). «Отрицая все сущностные и основополагающие притязания на ис­тину, эта чувствительность избирает “лингвистический крен”» (Ibid: 212), определяя новые подходы к интерпретации языка и комму­никаций. Но тогда возникает вопрос: о каком «бегстве от реально­сти» может идти речь, если в эпицентре существования оказывается некая чувствительность?! Дело в том, что эта самая «постмодер­нистская чувствительность» — особая чувствительность, которая обуславливает умение ориентироваться не в реальном, а скорее в виртуальном мире компьютерных коммуникаций; чувствитель­ность, предполагающая возможности «схватывания» «сверхреаль­ности» в мнимореальных образах.

Характерный для постмодернистской медиакультуры в целом коллажный стиль, который нередко называют формой попурри или «мешаниной беспорядочных образов» (Ibid: 216), не предусматривает глубинного погружения с доскональным анализом представляемой информации, располагая скорее к так называемо­му «игровому ироническому отношению», подчеркивающему, по мнению исследователей, «нерепрезентативную природу коммуни­кации» (Ibid). Современное общество оказывается буквально «на­фаршированным» мозаичной видеоинформацией, которая «по­ставляется» потребителю электронными массмедиа в потоках медиаобразов. Причем многие из них, как утверждают специали­сты, создаются не для того, чтобы что-то конкретно обозначать в реальности, — они имеют другую цель — чувственное вовлечение зрителей в мир постмодернистской медиакультуры, используя из­вестную с давних пор человеческую потребность в зрелищах. Ис­кусство подавать информацию интригующе, с «шиком-блеском» в форме увлекательного шоу приобретает особую популярность в среде современных журналистов, отдающих предпочтение специ­фическим фигуральным стратегиям коммуникации, в которых ви­зуальное начало доминирует над вербальным, а эмоциональное — над рациональным. Здесь, безусловно, есть рациональное зерно, если говорить о форме происходящих медиапроцессов. Но если делать акцент на форме в ущерб содержанию осуществляющейся медиадеятельности без учета скрывающихся за ним намерений и интересов, тогда мы будем иметь то, что мы имеем — антигуманизм и технологический детерминизм, о чем, собственно, и предупреж­дают Хармс и Дикенс. Это путь, к которому ведут «лингвистиче­ские игры» с кодами и дискурсами и так называемая «кочующая» переменчивая субъективность, с восприятием которой как данно­сти постмодернисты связывают получение удовольствия в «шизоидной структуре опыта, более ощущаемого чувствами, нежели постигаемого рационально» (Ibid: 212). Как отмечают авторы, все познания оказываются тоже «результатом структурирующего дискурса», полученного только как одна из многих возможных перспектив. В рамках такого подхода постмодернизм дает обосно­вание «децентрированным шизоидным блужданиям одиноких странников в сети киберпространства» (Ibid: 223).

Эпистемология постмодернизма

С точки зрения концепции глобального эволюционизма, лежа­щей в основе современной научной картины мира, формирую­щейся в настоящее время постнеклассической наукой, все, что происходит в реальности, действие всех природных и социальных законов можно представить как постоянный отбор некоторых со­стояний из поля возможностей (Степин, 2006: 333—334). В этом смысле все динамические системы обладают способностью «вы­бирать», хотя конкретные результаты «выбора», как правило, не мо­гут быть предсказаны заранее. Но это отнюдь не значит, что назван­ная способность осуществляется по механизму «забавных игр» постмодернизма. Вне всякого сомнения, она реализуется согласно определенным, до сих пор еще до конца не понятым законам. Академик Н.Н. Моисеев, один из наиболее известных деятелей постнеклассической науки, считает, что можно выделить два типа механизмов, регулирующих «выбор» системой той или иной воз­можности для развития. С одной стороны, адаптационные, под действием которых система не приобретает принципиально новых свойств, а с другой — так называемые бифуркационные, связан­ные с радикальной перестройкой системы. Но кроме этих меха­низмов для объяснения самоорганизации необходимо выделить еще одну важную характеристику направленности самоорганизу­ющихся процессов, которую Н.Н. Моисеев обозначает как прин­цип экономии энтропии, дающей преимущество сложным системам перед простыми. Этот принцип звучит так: если в данных условиях возможны несколько типов организации материи, не противоре­чащих законам сохранения и другим принципам, то реализуется и сохранит наибольшие шансы на стабильность и последующее раз­витие именно тот, который позволяет утилизировать внешнюю энергию в наибольших масштабах, наиболее эффективно (Моисеев, 1989: 53). Понимание таких закономерностей является чрезвы­чайно важным в ситуации кризиса мировоззренческих ориентаций, в условиях необходимости решения проблемы выбора жизненных стратегий человечества, поиска им новых путей цивилизационного развития. Глобальные проблемы, с которыми столкнулась цивили­зация в конце ХХ в., требуют по-новому оценить развитие техно­генной культуры, которая существует уже на протяжении четырех веков и многие ценности которой, связанные с отношением к при­роде, человеку, пониманием его деятельности, ранее казавшиеся незыблемым условием развития и улучшения качества жизни, се­годня ставятся под сомнение (Степин, 2006: 354). Многие совре­менные исследователи считают, что в настоящее время техногенная цивилизация приблизилась к той «точке бифуркации», которая может оказаться началом перехода в новое качественное состоя­ние. Какое направление будет реализовано системой из опреде­ленного спектра ее потенциальных возможностей, какой характер «предначертан» ее дальнейшему развитию, — от этого зависит само существование человечества. И здесь, совершенно очевидно, не может быть и речи о «забавных играх» постмодернизма с набором различных значений, кодов и дискурсов, которые могут представ­лять интерес лишь в контексте тенденций к децентрированности личностных интересов и вкусов аудитории, связанных с восприя­тием ирреалистической образности коллажно-пародийного стиля постмодернистских попурри. В то же время, на наш взгляд, необос­нованными являются обвинения постмодернизма в культивирова­нии покорности политике, руководствующейся принципом «раз­деляй и властвуй» по отношению к разъединенным сообществам и субкультурам, а также упреки в инициировании процессов эрозии культурных ценностей путем «имплозии» — взрыва, направленно­го внутрь изображаемого (Harms, Dickens, 1996: 216). Как нам представляется, современные инновационные технологии действи­тельно позволяют создавать виртуальные миры сверхреальности, «разрушающие» неудовлетворяющую человека повседневность, постепенно формируя новые парадигмальные образцы будущего. Но в этом процессе можно усматривать и рациональное зерно, если направлять его в нужное русло. Не исключено, что именно взрыв, направленный внутрь изображаемого, в состоянии отве­тить на вызов нашего времени. По крайней мере, это современная форма «бегства от реальности», которая получает все большую по­пулярность в самой разнообразной аудитории.

Что же касается методологических установок теории познания, отметим следующее. В настоящее время в центре исследований современной науки оказываются уникальные, исторически разви­вающиеся системы, в которые в качестве особого компонента включен сам человек. Поэтому неудивительно, что установка на получение объективно-истинных знаний о мире в данном случае предполагает экспликацию ценностного аспекта деятельности. Техногенная цивилизация, таким образом, вступает в эпоху особого типа прогресса, когда гуманистические ориентиры становятся важ­нейшей составляющей в определении стратегий научного поиска. И здесь вовсе неуместны ни «кочующая» переменчивая субъектив­ность, ни «забавные лингвистические игры» с кодами и дискурсами постмодернизма. Однако происходящие в теории познания про­цессы изменения идеалов и норм научности, связанные с призна­нием «органичной включенности «субъекта» в объект познания, а также невозможности получения знаний о последнем в «чистом виде» без отпечатка человеческой деятельности как посредника между разумом и познаваемым миром, в рамках постмодернист­ских исследований СМИ интерпретируются парадоксальным об­разом. К примеру, Кевин Робине в своей книге «Внутрь образа» утверждает, что мы «все в большей степени приходим к тому, что видим мир опосредованно, и по мере того, как это происходит, мы приобретаем все большую возможность дистанцироваться и устра­ниться от контакта с его реальностью»¹. Интерес представляет ло­гическая цепочка, репрезентирующая этот феномен, которая об­суждается в статье Жана Бодрийяра «Прецессия симулякров». Здесь автор утверждает, что средства массовой информации ней­трализовали реальность. Согласно Бодрийяру, сначала средства информации (а) отражают реальность, затем они (b) маскируют и извращают ее, потом (с) маскируют отсутствие реальности и, нако­нец (d), производят симулякр реального². Последний отождествля­ется с разрушением значения и всех связей с реальностью, смертью дискурса. Единственное рациональное зерно, которое можно из­влечь из подобных инсинуаций, по-видимому, заключается в по­нимании противоположной направленности процессов научного познания мира и деятельности СМИ. В отличие от науки, находя­щейся в поисках средств и методов постижения, «схватывания» асимптотически ускользающей от нас объективной реальности, СМИ сами являются посредниками между информацией о реальности и аудиторией, поддерживающими и формирующими востребован­ные в последней иллюзии, уводящие от реальности, разрушающие ее изнутри. Тем не менее к бесспорным «приобретениям» постмо­дернизма, на наш взгляд, можно отнести открытие феномена «им­плозии» — взрыва, направленного внутрь изображаемого, о кото­ром речь шла выше.

Так что современный механизм «бегства от реальности» уже разработан. Дело осталось за «малым» — разобраться, что нужно взрывать! Ясно только одно — «реальность невыносима, человек не в силах выдержать ее взгляд; она — величайшая опасность, пря­мая угроза существованию. Это именно то, от чего мы защищаем­ся, когда пытаемся перевести событие в порядок реального...» (Подорога, 2005: 268).

Особый интерес представляют суждения типа: «Реальность — не то, что на самом деле случилось, но то, что воспринимается как случившееся». В. Подорога использует примеры некоторых лент Оливера Стоуна («Никсон», «JFK» и др.), чтобы показать, как «ис­тина упраздняется под действием дополнительных, воображаемых логик факта». Идея многообразия воображаемых логик факта со­ответствует представлениям о мозаичности культуры (А. Моль) или более нейтральной модели калейдоскопа (К. Леви-Строс).

Согласно Молю, культура представляется по сути своей случай­ной, сложенной из множества соприкасающихся, но не образу­ющих конструкций фрагментов, где нет точек отсчета, нет ни одного подлинно общего понятия, но зато много понятий, облада­ющих большой весомостью (опорные идеи, ключевые слова и т.д.) (там же: 308). Настоящее, по мнению Моля и его последовате­лей, — это набор пульсирующих с разной частотой и интенсивно­стью явлений: на месте одного тут же возникает другое, что-то сохраняется, а что-то не оставляет следов, а что-то, напротив, об­ретает устойчивую культурную форму, переходя в ритуал. Исходя из описания мозаичной модели культуры, становится ясной при­чина существования многообразия «воображаемых логик факта». Действительно, вполне можно себе представить, что каждому из пульсирующих с разной частотой и интенсивностью явлений, каждому из множества соприкасающихся, но не образующих кон­струкций фрагментов, разумеется, обладающих субъективностью, соответствует определенная «воображаемая логика факта», с пози­ций которой реконструируется то или иное событие, т.е. воспри­нимается как случившееся. Однако это не значит, что асимптоти­чески ускользающая от нас истина «упраздняется под действием дополнительных, воображаемых логик факта». Мы имеем дело с набором дивергирующих «эквивалентных» описаний одного и того же события, каждое из которых «схватывает» лишь часть, какой-то фрагмент реальности в упрощенной, идеализированной форме. Согласно определению Штоффа, это и есть не что иное, как познавательные модели реальности, в резонансе которых мы получаем наиболее полное представление о реконструируемом со­бытии. По-видимому, изобретательность Ж. Бодрийяра была на­правлена именно на осмысление таких моделей, которые пред­ставляются им как некие симулякры. Правда, согласно Бодрийяру, эти самые симулякры с какой-то стати отрицают реальность, пря­чут ее, «скрадывают» в обманке, замещают подделкой и ложными образами (там же: 315). Подобное отношение к множественным моделям культурной реальности, вероятно, связано с восприятием последней как некой гиперреальности, того, чему можно найти только сверхчувственный (виртуальный) эквивалент. По Бодрийяру, реальность — то, что «можно эквивалентно воспроизвести». Что же касается моделей реальности, то они, вернее каждая из них в отдельности, отнюдь не в состоянии «схватывать» объект в пря­мом смысле слова, т.е. отражать его всеобъемлюще в едином по­знавательном образе, а, значит, по-видимому, согласно Бодрийяру, эквивалентно. Поэтому вводят понятие реального, вероятно, соот­ветствующее понятию «модель» при отражении реальности. Неслу­чайно В. Подорога призывает не смешивать Реальность (с большой буквы) с реальным; последнее, как утверждает автор, является лишь одной из модальностей реальности (наравне с возможным, актуальным, виртуальным, фантастическим, симулятивным, сим­волическим и пр.). С таких позиций становятся более понятными весьма туманные рассуждения Бодрийяра о том, что реальность перекрыта многими слоями реального, которые создают эффект интерференции, смешения световых бликов. Однако какое рацио­нальное зерно можно обнаружить в невероятно абсурдном выводе: мы все лучше и лучше видим то, что не существует (во всяком слу­чае так), тогда реальное (то, что мы якобы видим) и получает каче­ства гиперреальности. Дело, с одной стороны, возможно, в том, что культура возникает и функционирует как вымысел. Культурный опыт, как справедливо отмечает Валерий Подорога (там же: 312), выстраивается на основе первоначального конфликта как необхо­димая форма примирения, снятия или временного «выглажива­ния» конфликтующих желаний. Что это значит? По описанию ме­ханизма возникновения вымысла этим автором, желание, которое не может быть удовлетворено наличным культурным опытом и всегда угрожает применением насилия, атакует предстоящий ему запрет. Именно запрет на желание (на присвоение объекта) при­водит к замещению объекта образом желаемого, т.е. к Вымыслу (для чего и требуется, собственно, развитие техник репрезента­ции). Это значит, что неудовлетворенному желанию предлагается фиктивное удовлетворение в качестве fictio («подделки» или «об­манки»), т.е. то, что называют в рамках современных представлений Вымыслом в том смысле, в котором он есть «нечто сделанное», «нечто смоделированное». Именно таковым является изначальное значение слова fictio, а не то, что вымысел фальшив, не фактичен. Но в этом, как нам представляется, только одна сторона обсужда­емой проблемы.

Культура и реальность

Итак, в силу того, что культура воспринимается как Вымысел, понятия культуры и реальности разводятся. «Все, что не есть куль­тура, есть реальность» [там же]. Однако вполне логично говорить о так называемой культурной реальности, постижение которой ха­рактеризуется особой гносеологической ситуацией. Специфика этой ситуации состоит в том, что здесь органичная включенность субъекта в объект познавательных усилий, присущая естествозна­нию, дополняется органичной включенностью объекта в субъект. Иными словами, наблюдение за культурой (отдельными культура­ми) невозможно без установки обратной связи. С одной стороны, наблюдатель неизбежно включается в то, что он наблюдает, а это значит, что наблюдение воздействует на наблюдаемое и изменяется вместе с ним. С другой стороны, наблюдаемое как объект позна­ния воздействует и на сам субъект познавательных усилий — на­блюдателя, изменяя его, что позволяет говорить об органичной включенности объекта в субъект. Поэтому для достижения макси­мальной объективности культурологического описания следовало бы освободиться от влияния и наблюдаемого на наблюдателя, и наблюдателя на наблюдаемое (наблюдаемое имманентно сред­ствам наблюдения: то, как мы видим, и есть то, что мы видим). Ни то ни другое в действительности невозможно. Таким образом, до­стичь так называемой «чистоты наблюдения», «схватить» объект культуры в чистом виде является еще более сложной проблемой, чем объективное постижение в естествознании, хотя выделить и наблюдать объект исследования в «чистом виде» и здесь практиче­ски невозможно. Как справедливо утверждают Фр. Варела и У.Р. Матурана, которые обосновали целесообразность применения понятия аутопоэзиса в культуре, никакая культура не имеет внутри себя привилегированной точки зрения, которая была бы трансцендентна тому, что наблюдается. Рекурсия акта познания — есте­ственная форма познавательного цикла, где скрытым остается на­чало начал, ибо начало смещается в акт познания как творения (там же: 313). К такому выводу приходят эти авторы. И все же для получения результатов, приближенных к адекватной картине реальности, когда речь идет о культуре, многими исследователями используется некий интерпретативный прием — так называемая рекурсивная петля.

Вот как описывает этот прием В. Изер: «Система обратной свя­зи развивается как взаимозамена между входом и выходом (input, output), в процессе которого корректируется план, ибо он не смог реализовать поставленную цель. Следовательно, происходит двой­ная коррекция: бросок вперед (feed forward) возвращается назад в качестве превращенной обратной петли, которая, в свою очередь, питается повторным выходом. Таким образом, рекурсивное петляние приноравливает будущие явления и к прошлым достижениям» (там же: 312).

Исходя из описанного становится ясно, что практика современ­ных СМИ, бесспорно, чрезвычайно далека от техники достижения «чистоты наблюдения». А симулякры как проявления реальности, ее образы можно рассматривать, по мнению В. Подороги, в каче­стве орудий тестирования реальности, показателя того, насколько глубоко искажается, к примеру, реальность отдельного события, представленного в СМИ (там же: 315—316). При этом выраже­ние «Вся поверхность мира покрыта симулякрами, они повсюду» звучит как приговор. Тем не менее подобная фантасмагория отра­жает объективную гносеологическую ситуацию, связанную с неиз­бежной необходимостью оперировать различными моделями ис­следуемых объектов, лишь в разной мере приближающими нас к воссоздаваемой картине ее величества реальности. Другое дело, когда речь идет о реконструировании событий культуры, в том числе, и прежде всего, в системе СМИ. В этом случае создается соответствующая форма, с помощью которой сообщение о событии может быть принято за реальное событие. Предварительно, правда, изучаются вкусы и предпочтения аудитории, воспринима­ющей сообщение. И здесь крайне важна мотивация, стоящая за формируемым сообщением, его смысл и назначение. В естествен­ных науках ничего подобного не происходит. Они не работают с вымыслом и его не обслуживают, хотя воображение как ресурс используется достаточно часто. Кроме того, следует обратить вни­мание еще на один аспект реконструкции события в культуре. Каждое из множества «пульсирующих с разной частотой и интен­сивностью явлений культуры» требует своей вполне определенной логики реконструкции того или иного события, чтобы последнее было воспринято как реальное. В этой ситуации СМИ беспокоит не то, как наиболее адекватно представить политическую или ка­кую-либо другую реальность, они решают грандиозную «сверхза­дачу» — как «сформировать» то или иное событие, чтобы его сде­лать правдоподобным. А главное, что подчеркивается во многих исследованиях, — от СМИ требуется владение техне — неким уме­нием доставлять миллионам потребителей истинное удовольствие от жизни. Именно ожидаемое удовольствие рассматривается не­редко как безусловный доход, который должны приносить своим клиентам средства массовой информации. Подобная установка является атрибутом культуры ценностей массового потребления, которая не подчиняется принципу реальности, а следует только принципу удовольствия (там же: 319). Для лучшего понимания процессов, происходящих в современной культуре В. Подорога выделяет три страта:

• культура труда: культура, по утверждению автора, отчасти совпадающая с идеей «трудовой этики» М. Вебера;

• культура памяти: все помнить — культура, которая возобновля­ет, производит, воспитывает, обучает, формирует и готовит, развива­ет способности, учит правилам следования законам, образцам и т.д.;

• культура свободного времени, культура развлечений в масс-медийной среде. Это культура забытья. Ее лейтмотивом является установка: забыться на время, чтобы не помнить даже то, что не­обходимо для существования.

Проведя компаративный анализ присутствия выделенных страт в различные исторические эпохи, автор приходит к следующим выводам. Во-первых, он показывает, что культура труда в не мень­шей мере функционирует в современной жизни, чем, скажем, в ХК в., правда, уже не отличается столь ярко выраженным аске­тизмом и напряжением, характерными для того времени. «Не тру­диться, а работать», — подчеркивает Подорога. Причем работать для того, чтобы иметь доход, или ресурс для обеспечения полно­ценного отдыха и комфорта жизни. В рамках современной культу­ры тип трудоголика является скорее отклонением от трудовой нормы. Работа и жизнь выступают в качестве несмешивающихся противоположностей. «Не работать, а жить», — главная мировоз­зренческая установка современного человека, которую автор уточ­няет: «Работать, не чтобы работать, а работать, чтобы жить». Так представляет В. Подорога процессы трансформации, имеющие место в постмодернистской культуре труда.

А вот с культурой памяти дела обстоят куда более драматично. Автор констатирует факт разрушения институтов памяти. В част­ности, «индивидуальная память («личная»), пишет он, вместе с ускорением ритма жизни становится все более инструментальной, «не глубокой», слишком быстро стирающейся: «человек теперь помнит лишь то, что ему нужно помнить в данный момент време­ни, чтобы прожить день или два» (там же). Исследователь при этом обращает внимание на так называемый мнемозический па­радокс современного общества, который он выводит с учетом еще одного весьма интересного обстоятельства. Основные и наиболее обширные резервы памяти (в том числе и индивидуальной) нахо­дятся в сфере киберпамяти. Эта память в состоянии хранить бук­вально все, но она, как утверждает В. Подорога, уже никому не принадлежит. Иными словами, современное общество помнит все, но никто из его членов не помнит ничего, даже себя. «Итог в дан­ном случае звучит как приговор: всеобщая потеря памяти, куль­турное одичание народных масс. По крайней мере, к этому все идет», заключает автор. Культура памяти, таким образом, разру­шаясь, утрачивает статус влиятельного страта, маргинализируется, становится доступной лишь узкому кругу знатоков. Носителями этой культуры (технологически бесполезного знания) в настоящее время являются люди секты, в то время как в предшествующие эпохи культура памяти символизировала идеалы и нормы поведе­ния в различных слоях общества, включая властные структуры.

Всячески подчеркивая условность представленного деления на страты, утверждая, что в чистом виде такие страты не могут суще­ствовать, В. Подорога тем не менее допускает (опять-таки условно), что два первых страта образуют то, что можно назвать высокой культурой (культурой высших, или эталонных, образцов), а третий страт — низкой культурой, или культурой ценностей массового потребления, которая подчиняется только принципу удоволь­ствия. В порядке описания представляющей безусловный интерес концепции нашего коллеги выделим ряд важнейших выводов, имеющих определенную гносеологическую ценность, хотя, на наш взгляд, небезупречных с точки зрения обосновываемых в настоя­щей работе мировоззренческих установок (там же: 320):

• сегодня культура развлечения, или, точнее, культура, эксплуа­тирующая свободное время, постепенно подчиняет себе страт высо­кой культуры, фактически встраивает ее в те потребности, которые рождаются в массмедийной индустрии образов;

• в высокой культуре современное общество больше не нужда­ется, и не потому, что не пользуется ее плодами, а потому, что оце­нивает их по цене, которую они могут иметь как товары рынков развлечения, а эта цена крайне низка;

• сегодня «высокая» культура уступает требованиям полезности, комфорта и наслаждения, она больше не в состоянии атаковать власть, расширять возможности воображения и претендовать на истину, как это было прежде;

• «низкая» культура привлекает для обслуживания своих целей высококлассных исполнителей. Таким образом происходит пере­текание знаний и умений из одной области культуры в другую. При этом на первом месте оказывается нацеленность на то, чтобы принести своим клиентам безусловный доход в виде ожидаемого удовольствия. В результате «высокая» культура — культура памяти, упражнения и труда — все более сжимается, подобно бальзаков­ской шагреневой коже, и ее ресурс становится невосполнимым;

• мировая культура скоро может быть представлена в качестве глобальной массовой и никакой иной.

Заключение

Давая оценку подобным, на наш взгляд, достаточно интересным выводам, отметим, однако, что их уязвимость обусловливается по большей части не вполне корректной исходной концептуальной установкой автора, связанной с весьма опрометчивым отождествле­нием культуры труда и памяти с «высокой» культурой, а культуры свободного времени, так называемой культуры забвения, с «низ­кой» культурой. Для психологов и медиков уже давно не является откровением тот факт, что полноценный отдых, идентифицируе­мый как глубинное «забвение», создает предпосылки для эффек­тивного труда, обеспечивая возможности процессов регенерации и наращивания творческого потенциала культуры памяти, которая в этом случае отнюдь не ассоциируется со сжимающейся бальза­ковской шагреневой кожей, ресурс которой невосполним. Культура памяти и культура забвения нам представляются как две взаимо- проникающе связанные противоположности, которые неизбежно дополняют друг друга в едином процессе функционирования об­щего тела культуры, «сердце» которой «бьется» между двумя полю­сами, «то замедляя или совсем останавливая социальное время, то его убыстряя, интенсифицируя, распространяя за собственные пределы». И в этом процессе наряду с конструктивными интенци­ями, обозначенными нами выше, безусловно, имеют место и явле­ния деградации, акцент на которых был сделан В. Подорогой в об­суждаемой концепции. Мы далеки от абсолютизации явлений деградации культуры памяти, которые связаны с бурным развитием культуры ценностей массового потребления, стимулирующимися современной массмедийной индустрией образов. Согласно нашим представлениям, культура забвения может играть двоякую роль. Конструктивная ее ипостась уже была обозначена выше. Что каса­ется процессов деградации, имеет смысл отметить следующее. Че­рез механизм деструктивного забвения происходит «выедание» всего лишнего, отжившего в культуре памяти, освобождение ее от не оправдавшихся временем стереотипов прошлого. Вопрос в том, как сделать эти процессы управляемыми, и здесь чрезвычайно важно использовать гуманитарный потенциал СМИ, хотя и встро­енный в постмодернистский образ современной культуры. По-ви­димому, такой потенциал СМИ может быть реализован в условиях финансовой независимости журналистов, которая на сегодняшний день представляется своеобразной фата-морганой, однако, воз­можно, уже в недалеком будущем станет хорошо отрефлексированным парадигмальным образцом деятельности СМИ благодаря интернету и новым электронным медиа. Не последнюю роль в этом осуществлении подобных процессов должна, на наш взгляд, сыграть гражданская, или так называемая народная, журналисти­ка. Являясь в некотором роде альтернативой профессиональной журналистике, народная журналистика будет стимулировать рас­крытие творческого потенциала и соблюдение этических норм по­следней.

Что же касается властных структур, для них должно стать орга­ничным понимание того, что нет явления, более социально опас­ного, чем «голодный» журналист, обремененный проблемой выживания. Этот тезис следует рассматривать в качестве отправной точки в организации российской системы СМИ.

Примечания 

¹ Цит. по: Уиллок Д.Э. Реальность как предмет переговоров: хаотические ат­тракторы нашего понимания // Массовая культура, современные западные иссле­дования. М.: Фонд научных исследований, Прагматика культуры, 2005. С. 10.

² Там же.

Библиография

Землянова Л.М. Гуманитарная миссия современной глобализирую­щейся коммуникативистики. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2010.

Моисеев Н.Н. Логика универсального эволюционизма и кооперативность // Вопросы философии. 1989. № 3.

Подорога В. Культура и реальность. Заметки на полях // Массовая культура, современные западные исследования. М.: Фонд научных исследований, 2005.

Силк Дж. Большой взрыв: рождение и эволюция Вселенной. М., 1982.

Степин В.С. Философия науки. Общие проблемы: учебник для аспи­рантов и соискателей ученой степени кандидата наук. М.: Гардарики, 2006.

Уиллок Д.Э. Реальность как предмет переговоров: хаотические аттрак­торы нашего понимания // Массовая культура, современные западные исследования. М.: Фонд научных исследований, 2005.

Harms J., Dickens D. (1996) Postmodern Media Studies: Analysis or Symptom? Critical Studies in Mass Communication 13.

Jameson F. (1984) Postmodernism, or the Cultural Logic of Late Capitalism. New Left Review July — August.

Поступила в редакцию 27.02.2014