"Вера есть сила жизни"

Раздел: История журналистики

В статье поставлена важная проблема целостного мировоззрения, духовных исканий Л. Н. Толстого, обретения им новой веры. Автор статьи анализирует художественные и религиозно-философские произведения великого писателя, мыслителя и публициста, и прежде всего, его «Исповедь» (1882), являющейся, по мысли автора исследования, «необычайно важным документом эпохи, литературы и биографии писателя». В статье убедительно показано, насколько органично было появление толстовской «Исповеди» в русской литературе XIX века. В статье материал излагается концептуально, что позволяет по-новому осветить важные проблемы творчества Л. Н. Толстого, дает возможность дальнейшего осмысления его художественного, философского и публицистического наследия.

Памятная дата. 100 лет после ухода Льва Толстого

В полном согласии с убеждением, что назначение писателя в том, чтобы рассказать читателю о тех взглядах, которые сделали его жизнь радостной, Лев Толстой в 1880-е гг., разочаровавшись в своих жизненных идеалах, оставляет литературу и весь отдается внутренней работе поиска нового смысла жизни.

О том, как и почему его перестало удовлетворять и приносить ему радость прежнее понимание жизни и как и в чем он обрел но­вую веру, вернувшую ему душевное спокойствие и счастье, Толстой поведал в своей знаменитой “Исповеди”. Она была законче­на в 1882 г., но ее публикация в России была запрещена духовной цензурой, и впервые она была напечатана на родине автора только в 1906 г. Однако русское общество ознакомилось с новым произве­дением Толстого гораздо раньше, прочитав его в списках.

“Исповедь” была резко осуждена и признана вредной обоими враждующими не на жизнь, а на смерть лагерями — властью и ре­волюционерами, что со всей очевидностью обнажило их глубокое родство, состоящее в общей для них вере в насилие и ненависти к свободному слову.

Ее появление настолько органично в русской литературе XIX в., что кажется, что она не могла не появиться. Внутренняя движущая сила, направленная на поиск смысла жизни, закономерно привела к жанру, выходящему за черту, отделяющую литературу от жизни. В “Исповеди” автор говорит не о вымышленных, а о действитель­ных событиях своей жизни, и не косвенно, через художественные образы, а прямо выражает свои сокровенные взгляды. Одновре­менно произведение Толстого является исповедью-покаянием, при­знанием в грехах.

Благодаря переплетению глубоко личного, интимного и общего “Исповедь” стала необычайно важным документом эпохи, литера­туры и биографии писателя. Читая ее, мы вновь проходим по ряду основных проблем русской литературы и прежде всего сталкива­емся с той, что следует признать глобальной и все остальные опре­деляющей, — с проблемой потери веры в Бога. “Я был крещен и вос­питан в православной христианской вере. Меня учили ей и с детства, и во все время моего отрочества и юности. Но когда я 18-ти лет вы­шел со второго курса университета, я не верил уже ни во что из того, чему меня учили”.

В “Исповеди” мы не находим подтверждения столь популярного в нашем обществе мифа о злокозненных нигилистах, разрушивших веру. Картина состояния религии в обществе, нарисованная Тол­стым, не позволяет указать на одну причину, найти одного винов­ника. Несомненно, вера переживала кризис и теряла своих привер­женцев. Первое, еще неосознанное, сомнение породили в душе Толстого-ребенка не атеисты — Белинский, Герцен и Чернышев­ский, а окружающие его люди, считавшие себя православными христианами. Он вспоминает, что когда его старший брат, Дмит­рий, “предался вере и стал ходить ко всем службам, поститься, ве­сти чистую и нравственную жизнь, то... все, и даже старшие, не пе­реставая, поднимали его на смех... ”

Из шуток и насмешек над истинно верующим братом будущий писатель сделал “заключение о том, что учить катехизис надо, хо­дить в церковь надо, но слишком серьезно всего этого принимать не следует”.

Но не принимать веру всерьез означает — не иметь ее вовсе, по­скольку ее сущность состоит в том, что она захватывает человека всего, без остатка. “Вера — это состояние предельной заинтересован­ности <...>Ее содержание бесконечно важно для верующего” (Типлих, 1995: 134). Недаром Христос в “Евангелии” постоянно борется с книжниками и фарисеями, т.е. с людьми, которые считаются и выдают себя за верующих.

Среди разных форм безбожия легкое, “не слишком серьезное” отношение — самое гибельное для веры. Оно только сохраняет ви­димость религии, но на самом деле превращает ее в пустую форму, лишенную содержания.

“По жизни человека, — пишет Толстой, — по делам его как те­перь, так и тогда никак нельзя узнать, верующий он или нет”. Для автора “Исповеди” критерий подлинной веры один — жизнь чело­века в согласии с вероучением. Если он даже совершает обряды и ходит в церковь, но ведет жизнь безнравственную, то не может считаться христианином.

Далекими от подлинной религиозности, с точки зрения Толсто­го, которую разделяют, кажется, все серьезные ученые-богословы и религиозные мыслители, является и тот разряд людей, которые стремятся сделать из религии средство для достижения каких-либо житейских целей. “Эти люди — самые коренные неверующие, пото­му что если вера для них — средство для достижения каких-нибудь целей, то это уже наверно не вера”. Такими посторонними религии могут быть цели и самые низкие, лично-корыстные, и даже высо­кие, например улучшение нравов общества.

Из “Исповеди” видно, что Толстой потерял веру под влиянием общей атмосферы, как и большинство людей его круга. “Сообщенное мне с детства вероучение исчезло во мне так же, как и в других... ” Вера не была разрушена кем-то и чем-то конкретным, а “исчезла”.

Отпав от традиционной религии, Толстой стал жить, как и большинство образованных людей, верой в прогресс. Но она ока­залась неподлинной, потому что, во-первых, провозглашая лю­бовь к человеку, допускала смертную казнь. Когда Толстой увидел ее зрелище в Париже, то понял “всем своим существом”, “что ни­какие теории разумности существующего и прогресса не могут оправдать этого поступка... ”

А, во-вторых, теория прогресса не могла ответить на главный вопрос: каков смысл жизни, неуничтожаемый смертью?

Мировоззрение Толстого потрясла смерть его любимого стар­шего брата, Николая. “Умный, добрый, серьезный человек, он заболел молодым, страдал более года и мучительно умер, не понимая, зачем он жил и еще менее понимая, зачем он умирает. Никакие теории ни­чего не могли ответить на эти вопросы ни мне, — признается писа­тель, — ни ему во время его медленного и мучительного умирания”. Толстой называет теорию прогресса “суеверием”, так определяе­мым В. Далем: “Суеверие — ошибочное, пустое, вздорное, ложное верованье во что либо”.

Хотя сомнения запали в душу Толстого, он продолжал ту же жизнь, веря, что как писатель он служит прогрессу, улучшению жизни всего человечества. Но, начиная, видимо, с 1875 или 1876 г., с ним “стало случаться что-то очень странное”, на него “стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни”, как будто он не знал, как ему жить, что делать. “Эти остановки жизни выра­жались всегда одинаковыми вопросами: Зачем?Ну, а потом?”

Все, что составляло его жизнь и радовало его, вдруг стало пред­ставляться ничтожным и ненужным: хозяйство, семья, литература. «Или думая о той славе, которую приобретут мне мои сочинения, я говорил себе: “Ну хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шек­спира, Мольера, всех писателей в мире, — ну и что ж!”

И я ничего и ничего не мог ответить».

Толстой не знал, чего ему желать. “Жизнь моя опостылела — какая-то непреодолимая сила влекла меня к тому, чтобы как-нибудь избавиться от нее”.

Боясь поддаться соблазну и покончить жизнь самоубийством, он перестал ходить на охоту. И с этого момента Толстой начинает искать смысл жизни, который может его спасти. Сначала он обра­щается к науке и убеждается, что она ничего не может ответить на его сомнения и вопросы о смысле жизни. Тогда он берется за фи­лософию, и та, по его мнению, утверждает, что жизнь есть зло и не имеет смысла. Согласно Толстому, Соломон, Сократ, Будда, Шо­пенгауэр единодушны в отрицании жизни. «“Все в мире — и глу­пость и мудрость, и богатство и нищета, и веселье и горе — все суе­та и пустяки. Человек умрет, и ничего не останется. И это глупо” — говорит Соломон».

Не найдя ничего ни в науке, ни в философии, придя к мысли, подтверждаемой всеми мудрецами прошлого и настоящего, что жизнь есть зло, и потому “надо избавиться от нее”, Толстой, одна­ко, испытывал сомнения в истинности своего вывода. Он “чув­ствовал, что тут что-то неладное”. Ему пришла в голову мысль: жизнь есть зло, но как же жили и живут миллионы людей? И здесь Толстой сделал важное для себя открытие — помимо науки и фи­лософии есть особая область знания, порожденная, как и наука и философия, способностью человеческого духа, тоже особой.

Он понял, что и другим людям, и ему “смысл жизни и возмож­ность жизни давала вера”. В истории человечества было немало народов, не имевших ни науки, ни философии, но не было ни одного, у которого не было бы веры, религии. Это говорит о том, что религия есть самое необходимое условие жизни человечества. “Я начинал понимать, — пишет Толстой, — что в ответах, давае­мых верою, хранится глубочайшая мудрость человечества, и что я не имел права отрицать их на основании разума, и что главное, ответы эти одни отвечают на вопросы жизни”.

Толстой понял глубокий смысл веры, ее назначение и дал ее определение: “...вера есть знание смысла человеческой жизни, вслед­ствие которого человек не уничтожает себя, а живет. Вера есть сила жизни. Если человек живет, то он во что-нибудь да верит”. Это определение общее, включающее в себя все, что делает для че­ловека жизнь желанной, когда “он во что-нибудь да верит”.

Но среди множества человеческих вер есть подлинные и непод­линные. Люди постоянно разочаровывались в вере в конечное, в чем бы оно ни заключалось: будь то богатство, слава, обществен­ная польза, жизненные удовольствия и т.д. Подлинная вера, по мне­нию Толстого, к которой он причисляет все традиционные религии, “ конечному существованию человека придает смысл бесконечного, смысл, не уничтожаемый страданиями, лишениями и смертью”.

Но признав за религией глубокую мудрость, которая единствен­ная объясняет человеческую жизнь и придает ей смысл, Толстой все же не обрел душевного равновесия и возможности продолжать жизнь. Он изучает различные религии по книгам и “по живым лю­дям, окружавшим” его. Общаясь с образованными верующими людьми, Толстой обнаружил, “что то, что выдавали они за веру, было не объяснение, а затемнение смысла жизни”. Они не жили по провозглашенной ими истине и “боялись лишений, страданий, смер­ти” так же, как и он, и, следовательно, не было у них никакой веры, и научить они его ничему не могли.

А вот “вся жизнь верующих и трудящихся была подтверждением того смысла жизни, который давала им вера”, и Толстой увидел, что “эти люди живут, страдают и приближаются к смерти, со спокой­ствием, чаще всего с радостью”. И вот тогда с Толстым, по его сло­вам, “случился переворот”. “Сомной случилось то, что жизнь нашего круга — богатых, ученых — не только опротивела мне, но потеряла всякий смысл. Все наши действия, рассуждения, наука, искусства — все это предстало мне как баловство. Я понял, что искать смысла в этом нельзя. Действия же трудящегося народа, творящего жизнь, представились мне единым настоящим делом. И я понял, что смысл, придаваемый этой жизни, есть истина, и я принял его”.

Здесь, с этого момента, строгая последовательность изложения “Исповеди” нарушается, и ясность мысли покидает Толстого.

После происшедшего переворота, когда он нашел истину, мрач­ные мысли о самоубийстве, однако, не оставили его. Ему понадо­бился второй переворот, и неясно, в каком отношении, временном и смысловом, он находится к первому.

Уже признав, что истина, в согласии с которой живет народ, спасительна, он продолжал искать Бога. И не обретал его. “И чем больше я молился, тем очевиднее мне было, что он не слышит меня, и что нет никого такого, к которому бы можно было обращаться”.

Спасение пришло к Толстому внезапно, в результате озарения. Однажды он в очередной раз шел по кругу бесконечных мыслей о Боге и вдруг заметил, что когда он думает о Нем, ему радостно и легко, а когда сомневается и не верит, все начинает “умирать во­круг” него и в нем. И Толстой сказал себе: “стоит мне знать о Боге, и я живу; стоит забыть, не верить в него, и я умираю”. “ Так чего же я ищу еще? — воскрикнул во мне голос. — Так вот он. Он — то, без чего нельзя жить. Знать Бога и жить — одно и то же. Бог есть жизнь. <...> И сильнее, чем когда-нибудь все осветилось во мне и во­круг меня, и свет уже не покидал меня. И я спасся от самоубийства”.

Признание веры и жизни народа оказалось недостаточным для обретения Толстым истины, придающей смысл его существова­нию. У простых людей, занятых физическим трудом, он нашел единство веры и жизни. Он делает, как ему кажется, открытие, “что знание истины можно найти только жизнью”, хотя уже в “Войне и мире” мысль эта выражена прямо и неоднократно. Богатые и ученые люди, ведущие паразитический образ жизни, не могут по­стичь ее действительный смысл.

Благодаря общению с народом Толстой понял, что “истину за­крыло от него не столько заблуждение мысли, сколько сама жизнь... в тех исключительных условиях эпикурейства, удовлетворения похо­тям, в которых” он “провел ее”. Истинный смысл жизни знают только те люди, которые “добывают жизнь, несут ее на себе”. Тру­дящийся народ, творящий жизнь, — обладатель истины, потому что только он занят “ единым настоящим делом”.

Понятна любовь Толстого к народу, сочувствие к нему, его пре­зрение к богатым; можно принять и как личную, нравственную позицию предпочтения физического труда всем другим видам че­ловеческой деятельности. Но как теория организации всей челове­ческой жизни, дающая решение всех проблем современности, на что она, по сути, претендовала, толстовская социальная филосо­фия поражает своей несостоятельностью. Картина ее осуществле­ния, кажется, ничего, кроме тоски, ужаса и скуки, вызвать не мо­жет. Видимо, избавившись от ученых паразитов, люди будут жить в пещерах и норах, поскольку сделать даже железный топор с по­мощью одного физического труда невозможно, как и колесо, ко­торое надо сначала изобрести. Очевидно, в их поселениях не будет ни школ, ни больниц, ни церквей. Ведь в разряд паразитов у Тол­стого попали и священники, и учителя, и врачи.

Сразу же, как только “Исповедь” стала известна русскому чита­телю в списках, на нее откликнулся И.С. Тургенев в письме Д.В. Гри­горовичу. “Прочел ее с великим интересом: вещь замечательная по искренности, правдивости и силе убеждения. Но построена она вся на неверных посылках — и в конце концов приводит к самому мрачно­му отрицанию всякой живой жизни... Это тоже своего рода ниги­лизм... И все-таки Толстой едва ли не самый замечательный человек современной России! ”¹.

Мысль Толстого совершает траекторию, подобную той, что про­делала и мысль авторов других универсальных проектов устрой­ства счастья всего человечества. Стремясь защитить жизнь челове­ка от духовного опустошения из-за сведения ее “к удовлетворению похотям”, автор “Исповеди” пришел к “отрицанию живой жизни”.

Какой роковой изъян поражал мысль даже великих людей XIX в., когда они пытались создать учение счастливой жизни всего чело­вечества? Может быть, здесь сказывался грех классово-сословного мышления? К. Маркс идеализировал пролетариат, лишенный ка­ких-либо сословных недостатков и призванный установить царство Божие на земле, разрешив все проблемы и сняв все противоречия.

Толстой заверяет, что идеальный образ жизни не надо искать и создавать, он уже осуществлен на деле русским крестьянством, его следует только принять всему человечеству. Автора “Войны и мира” можно назвать специалистом по критике теоретического мышле­ния, и тем удивительнее его собственные просчеты, когда он соз­дает свое учение.

Самое убедительное опровержение тезиса, что крестьянин знает истинный смысл жизни в силу своего социального положения, так сказать, неизбежно и обязательно, мы находим у самого Толстого. В конкретных случаях жизни, когда он не создавал свою теорию и был свободен от ее влияния, он писал о крестьянах нечто, совер­шенно противоречащее, по существу полностью ее отрицающее.

Приведу несколько дневниковых записей Толстого:

14 ноября. Ясная Поляна. 89. “Как у нас впереди идеалы высокие, а жизнь подлая, и у народа жизнь высокая, а идеалы подлые”². “Подлые идеалы” — так оценивает сам Толстой понимание смысла жизни народом.

19 сентября. Ясная Поляна. 90. “Как недоступны учению истины мужики. Так полны они своими интересами и привычками”³.

5 августа. 95. Ясная Поляна. “12) Застала меня буря в Колпне. Я просидел у мужиков. Они богатые и ужинали: картошки, хлеб, огурцы было особенное угощение. Рахитические дети, измученные ра­ботой члены, без постели, мухи, нечистота. И ужаснее всего безна­дежность душевного спасения. Не верят в будущую жизнь, не верят в возможность жить по Христу”⁴.

Замечательная картина того, как жизнь в прах разбивает теорию. На деле оказывается, что трудовая жизнь совсем необязательно приводит человека к Богу. Разумеется, справедливо будет возраже­ние, что ведь не все же мужики были так безнадежны, как колпненские хозяева, приютившие Толстого. Вот именно, что не все, но это “не все” и опровергает теорию.

Но Толстой никогда не был чистым теоретиком и всегда стре­мился привести свою жизнь в согласие со своими взглядами. Пе­режив кризис, он меняет образ жизни, “опрощается”; признав веру народа за истину, начинает ходить в церковь, строго испол­нять все обряды. Но постепенно его стали одолевать сомнения, многое и в обрядах, и в вероучении представлялось непонятным и даже бессмысленным, но так дорога была ему вера, дававшая воз­можность жизни, что Толстой “бессознательно скрывал от себя про­тиворечия и неясности вероучения”. “Исполняя обряды церкви”, он “ смирял свой разум и подчинял себя тому преданию, которое имело все человечество”.

Толстой ясно понимал, что разум ограничен в своих возможно­стях, и у человечества есть глубокая мудрость, которую нельзя отри­цать на основе разума, что, однако, не означает отказа от разума, который приведет к невозможности отличать истину от лжи, муд­рость от глупости, неправду от правды.

Толстой принимает то, что недоступно разуму, но отвергает все, что ему противоречит. “ Всякое необъяснимое положение” должно представляться, по его мнению, “ как необходимость разума же”, “ чтобы все то, что необъяснимо, было таково не потому, что требо­вания... ума неправильны (они правильны, и вне их я ничего понять не могу), но потому что” у разума есть пределы.

Опираясь на положение, что в религии необходимо отличать то, что недоступно, от того, что противоречит разуму, Толстой при­шел к выводу, что в учении есть истина несомненно, “но несомнен­но и то, что в ней есть ложь”, и надо “найти истину и ложь, и от­делить одно от другого”.

Он, по существу, не принял обрядовую сторону религии. Но все же главной причиной его отпадения от Церкви и основным пред­метом критики стало отношение христианских церквей друг к другу и к войне.

Толстой общался с людьми разных религиозных учений и среди католиков, протестантов, старообрядцев, молокан встречал много “людей нравственно высоких и истинно верующих”. “Яжелал, — пи­шет он, — быть братом этих людей. И что же? То учение, которое обещало мне соединить всех единою верою и любовью, это самое уче­ние в лице своих лучших представителей сказало мне, что это все люди, находящиеся во лжи, что то, что дает им силу жизни, есть искушение дьявола и что мы одни в обладании единой возможной истины”.

Толстой считал, “ что утверждение о том, что ты во лжи, а я в истине, есть самое жестокое слово, которое может сказать один человек другому...” Таким образом, вероучение, должное объеди­нять людей в любви, “разрушает то, что оно должно произвести”.

По мнению Толстого, для человека, жившего в разных странах и знающего “презрительное, самоуверенное, непоколебимое отрица­ние, с которым относится католик к православному и протестанту, православный к католику и протестанту и протестант к обоим”, очевидна неправда всякой конфессии или секты, объявляющей только себя в истине, а всех других во лжи. Он считал неоспоримо истинным и совершенно неопровержимым то, “что если два утверждения друг друга отрицают, то ни в том, ни в другом нет той единой истины, какою должна быть вера”.

И уж никак не мог Толстой, убежденный противник насилия, принять одобрение христианскими церквями войны, которое не­возможно совместить с Христовой проповедью братской любви между людьми. Таковы основные разногласия великого писателя с традиционной христианской религией, заставившие его отка­заться от церковной веры.

Как уже было сказано нами в начале раздела, две противобор­ствующие силы — официальная власть и революционеры — призна­ли “Исповедь” вредной книгой. В наше время для очень многих, особенно в близких к Церкви кругах, она остается таковой, хотя за сто с лишним лет, прошедших со дня появления этой работы Тол­стого, многое в мире изменилось. И давно уже в цивилизованном обществе перестали оценивать произведения литературы, филосо­фии и науки как вредные. Кажется, всем стало ясно, что не бывает вредных книг, а есть плохие и хорошие, талантливые и бездарные. Истине не страшна никакая критика. Ницше признан одним из самых радикальных критиков христианства. Но все крупные тео­логи ХХ в. изучают его, а не проклинают, и благодарны философу за его мысли, возражая и споря с которыми, они углубляют пони­мание Христа и его учения.

Известный русский богослов, последний обер-прокурор Сино­да, А.В. Карташев, высказал немало критических слов о религиоз­ных взглядах Толстого, но и отдал ему должное: «Но хорошо ли, худо Толстой проповедует Христово учение — его служение в этом направлении громадно. В наш век эмансипации от положитель­ных религий он является проповедником новой и свободной отданности Евангелию Иисуса. По смелому почину Толстого слова “Бог” и “Христос” перестали быть запретными для русского ин­теллигента, а отчасти и в целом мире» (Карташев, 2009: 288).

Примечания 

¹ Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. Письма. Т. 13. М., 1968. С. 89. 117

² Толстой Л.Н. Юб. изд. Т. 50. С. 179.

³ Толстой Л.Н. Юб. изд. Т. 51. С. 89.

⁴ Толстой Л.Н. Юб. изд. Т. 53. С. 50.

Библиография

Карташев А. Толстой, как богослов // Из истории русской литературы и журналистики. Ежегодник. М., 2009.

Тиллих П. Избранное. Теология культуры. М., 1995.

Поступила в редакцию 18.05.2010